«Есть два способа жить:
Совершенно почтенно и законно ходить по суше —
Мерить, взвешивать, предвидеть. Но можно ходить
По водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть,
а надо только все время верить.
Мгновение безверия — и начинаешь тонуть».
Мать Мария (записная книжка. 31 августа 1934 г.)
В начале прошлого года произошло событие, которое ожидалось многими православными как в России, так и за рубежом — причисление к лику святых матери Марии (Скобцовой). В акте канонизации Православной Церкви Константинопольского Патриархата говорится: «Мы соборно постановляем и повелеваем в Духе Святом, дабы протопресвитер Алексей Медведков, отец Дмитрий Клепинин, монахиня Мария Скобцова и ее сын Юрий Скобцов и Илья Фондаминский, скончавшие свое житие в святости и сподобившиеся мученических венцов, почитались в лике блаженных мучеников и святых Церкви, чтились верными, и дабы им воспевались песнопения и похвалы каждый год 20 июля». Канонизация была совершена Константинопольским Патриархатом, так как большинство русских приходов в Европе 30-х годов прошлого века находились в юрисдикции Константинополя. 31-го марта исполнилос 60 лет со дня мученической кончины матери Марии, и потому уместно вспомнить о ее жизни и судьбе.
Родилась она 20 декабря 1891 г. в доме городского головы Анапы, директора Никитского сада — Ю.Д. Пиленко.
Жатва духа
Детство ее было счастливым. Оно окончилось со смертью отца и переездом в Петербург. Это были годы первой русской революции, которой пылкая девушка не могла не увлечься. Она попадает под влияние тех, кто страдал за народ, входит в мир революционного Петербурга. Ее первый брак (1910 г.) с Д.В. Кузьминым-Караваевым не столько сближает ее с революционерами, сколько с жизнью литературной и художественной элиты «серебряного века», в которую ее вводит муж, еще недавно социал-демократ, курьер большевиков, а теперь «друг поэтов, декадент по самому существу…» Лизу связывает дружба с Вяч. Ивановым, она знакомится с Белым, Розановым, Бердяевым, Гиппиус, Мережковским, Ахматовой и Гумилевым. А. Блок посвящает ей стихи, переписка между ними не прекращалась почти до самой смерти поэта. В это время раскрывается ее личность — незаурядная, глубокая, увлеченная жизнью и необычайно одаренна». Тогда же и выходят первые и единственные опубликованные на родине собрания ее стихов (1912 и 1916 гг.).
Покорно Божий путь приму,
Забыв о том, что завтра будет;
И по не спетому псалму
Господь нас милует и судит.
Пусть накануне мы конца,
И путь мой — будний путь всегдашний,
И к небу мне поднять лица
Нельзя от этой черной пашни.
Не все ль равно, коль Божий зов
Меня застанет на работе?
И в будних днях мой дух готов
К преображенью темной плоти.
Этому религиозно-христианскому, устремленному в Вечность, небо и одновременно твердо стоящему на земле, миру своей поэзии она остается верной до конца своей жизни.
Гражданская война застает Елизавету Юрьевну на посту городского головы Анапы, она — член социал-революционной партии. Чудом уцелев при большевиках, она едва не была расстреляна, когда власть перешла в руки Белой армии. Ее второй брак с Д.Е. Скобцовым (в то время членом правительства Кубанского края) был недолговечен, как и первый.
Эмиграция. Париж.
В 1926 году умирает ее младшая дочь Настя. Смерть ребенка оставляет неизгладимый след в душе матери. У смертного одра дочери она записывает: «Сколько лет, — всегда, я не знала, что такое раскаяние, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему. Еще вчера говорила о покорности, все считала властной обнять и покрыть собой, а сейчас знаю, что просто молиться-умолять я не смею, потому что просто ничтожна… Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать и принять смерть. И чтобы оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своем ничтожестве. О чем и как не думай, — большего не создать, чем три слова: «любите друг друга», только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть». После смерти Насти Елизавета Юрьевна с небывалой и предельной ясностью осознала, что ее материнство — вопреки всяким ожиданиям — скорее расширяется, чем умаляется. «Мне открылось другое, какое-то особое, всеобъемлющее материнство, — говорила она близкой подруге. — Я вернулась с кладбища другим человеком. Я увидела перед собой новую дорогу и новый смысл жизни».
О том, как ей суждено было принять и проявить новое материнство, говорит стихотворение «Подвел ко мне…»:
Подвел ко мне, сказал: усынови
Вот этих, — каждого в его заботе.
Пусть будут они жить в твоей крови, —
Кость от костей твоих и плоть от плоти.
Дарующий, смотри, я понесла
Их нежную потерянность и гордость,
Их язвинки и ранки без числа,
Упрямую, ребяческую твердость.
О, Господи, не дай еще блуждать
Им по путям, где смерть многообразна.
Ты дал мне право, — говорю как мать,
И на себя приемлю их соблазны.
Елизавета Юрьевна становится активным членом Русского Студенческого Христианского Движения. Она много ездит по стране с беседами, лекциями, но все больше осознает, что несчастным русским людям, оказавшимся в изгнании в тяжелейших условиях, нужно не только просвещение и слово утешениия, а реальная помощь. «К плоти брата своего у человека должно быть более внимательное отношение, чем к своей плоти. Христианская любовь учит нас давать брату не только дары духовные, но и дары материальные. Мы должны дать ему нашу последнюю рубашку и наш последний кусок хлеба. Тут одинаково оправданы и нужны как личное милосердие, так и самая широкая социальная работа».
В марте 1932 года Елизавета Юрьевна была пострижена в монашество с именем Мария в честь преподобной Марии Египетской. Монашество матери Марии в миру вызвало недоумение одних, недоверие других, неприятие третьих. Тем не менее, сотни русских людей, заброшенных войной и революцией на Запад, прошли через устроенные ею дома, получили там кусок хлеба, кров и духовное утешение. Всю свою могучую энергию и материнскую любовь она тратила на людей, которым нищета, алкоголизм, психические заболевания или туберкулез не позволяли вести нормальную жизнь. Среди них она искала своих «пророков».
Искала я таинственное племя,
Тех, что средь ночи остаются зрячи,
Что в жизни отменили срок и время,
Умеют радоваться в плаче.
Искала я мечтателей, пророков,
Всегда стоящих у небесных лестниц,
И зрящих знаки недоступных сроков,
Поющих недоступные нам песни.
И находила нищих, буйных, сирых,
Упившихся, унылых, непотребных,
Заблудившихся на всех дорогах мира,
Бездомных, голых и бесхлебных.
О, племя роковое, нет пророчеств, —
Лишь наша жизнь пророчит неустанно
— И сроки близятся, и дни короче, —
Приявший рабий зрак, осанна.
Всю жизнь мать Марию сопровождали две, на первый взгляд, совершенно противоположные установки — стремление к отшельнической жизни и служение людям. Для нее «пустынножительство» оставалось неизменным идеалом, но в том-то и особенность ее жизненного пути, что отшельничество как крайнее выражение любви к Богу, когда ради Него оставляют все, было соединено ею с другой составляющей христианской жизни — любовью к человеку. Для нее монашество не означало обязательного переселения в монастырь или уход в пустыню, но обязательно исход из «ветхого человека», начало сознательного рождения в Вечность, являющегося со-распятием Христу. Если считать сутью монашеского подвига подготовку к встречи с Вечностью (ради чего, собственно, и уходили монахи в пустыню в древности), то так понимаемый монашеский подвиг у матери Марии не прерывался и не ослабевал. Монашество зародилось когда-то как «бескровное мученичество», но поскольку мать Мария часто не находила этой же меры любви к Богу и людям в современной ей монашеской и церковной среде, с которой она соприкасалась, она обличала ее и сама испытывала, особенно со стороны некоторых влиятельных лиц, «гнушенье, сухость, мертвость и плевки». Сегодня многие оценивают статьи матери Марии конца 30-х годов в контексте современной полемики церковных «модернистов» с «консерваторами». Но идеи матери Марии отнюдь не тождественны идеям церковных модернистов, последние хотят сделать православие проще, доступней и привлекательней для широкого круга современных людей. Верно, что модернизм и либерализм выступают под лозунгом свободы и любви, а мать Мария тоже пишет о свободе, которую противопоставляет «законничеству», и о христианской любви, противопоставляемой духовному эгоизму. Но на этом сходство и кончается, поскольку свобода и любовь, в ее понимании, стяжаются только через Крест. «Свобода, — пишет мать Мария, — обязывает, свобода определяет честность и суровость к себе, к своему пути. И мы, если хотим быть суровыми и честными, достойными данной нам свободы, то в первую очередь мы должны проверить наше собственное отношение к нашему духовному миру. Мы не имеем права безоговорочно умиляться на все прошлое, — многое из этого прошлого гораздо выше и чище нас, но многое греховно и преступно. К высокому мы должны стремиться, с греховным бороться. Нельзя все стилизировать под некий сладостный звон московских колоколов, — религия умирает от стилизации. Нельзя культивировать мертвый быт, — только подлинное духовное горение весомо в религиозной жизни. Нельзя замораживать живую душу правилами и уставами, — они были в свое время выражением других живых душ, а новые души требуют соответственного выражения. Нельзя воспринимать церковь как некое эстетическое совершенство и ограничивать себя эстетическим млением. — Богом данная нам свобода зовет нас к активности и борьбе. И было бы величайшей ложью сказать ищущим душам — идите в церковь, потому что там вы найдете покой. Правда обратна. Она говорит успокоенным и спящим: идите в церковь, потому что вы там почувствуете настоящую тревогу о своих грехах, о своей гибели, о грехах и гибели мира, там вы почувствуете не утоляемый голод о Христовой истине, там из теплых вы станете пламенными, из успокоенных — тревожными, знающие мудрость века сего — вы станете безумными во Христе.
К этому безумию во Христе, к этому юродству во Христе зовет нас наша свобода. Свобода призвала нас наперекор не только язычникам, но и многим, именуемым себя христианами, строить церковное дело именно так, как его всего труднее строить».
В июне 1936 года умирает от тифа в возрасте 23-х лет старшая дочь матери Марии Гаяна. Мать не могла быть на похоронах, или хотя бы посетить могилу: Гаяна умерла в Москве по возвращении на родину, где (с помощью семейного друга — Алексея Толстого) ей удалось устроиться на постоянное место жительство. Ей было очень тяжело, но внешне она держалась с людьми непринужденно. Она охотно общалась с людьми и производила впечатление открытости и прямоты. Только тот, кто узнал ее ближе, мог убедиться, что она бережно таила некоторые свои мысли и переживания в глубине души и редко их обнаруживала, разве только в стихах.
Не слепи меня, Боже, светом,
Не терзай меня, Боже, страданьем.
Прикоснулась я этим летом
К тайникам Твоего мирозданья.
Средь зеленых, дождливых мест
Вдруг с небес уронил Ты крест.
Поднимаю Твоею же силой
И кричу через силу: Осанна.
Есть бескрестная в мире могила,
Над могилою надпись: Гаяна.
Под землей моя милая дочь,
Над землей осиянная ночь.
Тяжелы Твои светлые длани,
Твою правду с трудом понимаю.
Крылья дай отошедшей Гаяне,
Чтоб лететь ей к небесному раю.
Мне же дай мое сердце смирять,
Чтоб Тебя и весь мир Твой принять.
После оккупации Франции мать Мария активно участвовала в Сопротивлении. Столкновение с гестапо было неизбежным, акции против еврейского населения это столкновение ускорило. В июле 1942 года в Париже были произведены массовые аресты среди евреев, около семи тысяч человек (четыре тысячи детей) были загнаны на зимний велодром на бульваре де гренель. Не было воды (один кран на всех), родители не могли заботиться о собственных детях, которых в конце концов отделили и отправили в Освенцим. Матери Марии благодаря монашескому одеянию удалось проникнуть на велодром, она провела там три дня, поддерживала, утешала, каким-то образом доставала провизию. Рассказывают, что ей удалось устроить побег четверых детей (они были вынесены в мусорных ящиках и спасены). В доме на улице Лурмель, где мать Мария еще до войны устроила общежитие и бесплатную столовую, теперь скрывалось множество людей (во флигеле, сарае спали на полу). Священник Дмитрий Клепинин выдавал евреям справки о крещении, которые многих спасали от арестов. «Мы слабые, грешные, выброшенные из нормальной жизни, призваны, как каждый христианин призван, всегда и везде защищать обижаемых, клеймить насилие, отрицать ненависть, — писала мать Мария. — Мы призваны к свободе и любви».
8 февраля 1943 года в доме на Лурмель гестаповцы схватили сына матери Марии — Юру Скобцова. На другой день в гестапо вызвали о. Димитрия. Его допрашивали четыре часа и предложили свободу, если он откажется впредь помогать евреям. Он показал свой наперстный крест с изображениям Распятия: «А этого еврея вы знаете?» — спросил о. Димитрий. Ему ответили ударом в лицо.
Когда забирали мать Марию, ее матери Софии Борисовне Пиленко было сказано: «Вы плохо воспитывали вашу дочь, она только жидам помогает!» — «Моя дочь настоящая христианка, — ответила София Борисовна, — и для нее нет не эллина, ни иудея, а есть несчастный человек. Если бы и вам грозила беда, то и вам помогла бы». Мать Мария улыбнулась: «Пожалуй, помогла бы…» На другой день Софии Борисовне сказали: «Вы больше никогда не увидите свою дочь».
Все месяцы заключения (Компьень, а потом Бухенвальд) Юра Скобцов был вместе с о. Димитрием. «Мы каждый день служим литургию и причащаемся», — писал Юра из Компьеня, он был счастлив жизнью с о. Димитрием, писал, что ни на что не может пожаловаться, что благодаря ежедневным литургиям вся жизнь преобразилась, что о.Димитрий готовит его к священству. С разницей в несколько дней (6 — 10 февраля 1944 года) их сожгли в газовой камере.
Мать Марию отправили в Равенсбрюк. Она пробыла там два года. «Она никогда не бывала удрученной, никогда, — вспоминает одна из узниц. — Она никогда не жаловалась… Она была веселой: действительно веселой…», «она оказывала огромное влияние на всех нас, каковы бы не были наши национальность, возраст, политические убеждения — все это не имело никакого значения… Мать Марию обожали все», — пишет другая узница. Она рассказывала узницам о своей работе на свободе, о Православии, о России и ее будущем, читала Евангелие (пока оно у нее было); при первой возможности пробиралась в чужие бараки (с особенной радостью — к русским). «Не знаю, что именно говорила им мать Мария, но она так говорила с ними, что они уходили просветленные», — вспоминает одна из узниц. Она делилась всем, что у нее было. Оставшийся хлеб обменивала на нитки и вышивала изображение Божией Матери, держащей Младенца Христа — распятого на кресте. «Если я ее (икону) успею закончить, она мне поможет выйти живой отсюда, а не успею — значит, умру», — говорила она.
Она не успела ее закончить. В Страстную Пятницу 1945 года, по одной из существующих версий, она добровольно пошла на смерть — вместо одной из узниц. Через два дня, на Пасху, началось освобождение заключенных.
Господь мой, я жизнь принимала,
Любовно и жарко жила.
Любовно я смерть принимаю.
Вот налита чаша до краю.
К ногам Твоим чаша упала.
Я жизнь пред тобой разлила.
Трубы лагерного крематория постоянно извергали черный дым. Мать Мария как-то сказала: «Только здесь над самой трубой клубы дыма мрачны, а поднявшись ввысь, они превращаются в легкое облако, чтобы совсем развеяться в беспредельном пространстве. Так и души наши, оторвавшись от грешной земли, в легком не земном полете уходят в вечность для этой радостной жизни».
Она попросила одну из узниц выучить наизусть слова, чтобы передать их митрополиту Евлогию, о. Сергию Булгакову и Софии Борисовне Пиленко: «Мое состояние сейчас это то, что у меня полная покорность страданию, и это то, что должно быть со мною, и что если я умру, в этом я вижу благословение свыше».
«Администрация лагеря, желая удобрить почву склона, спускающегося к ближайшему озеру, — пишет биограф матери Марии прот. Сергий Гаккель, — рассеяла там пепел сожженных, в том числе матери Марии («Господь, не я, а горсть седого пепла, / А в нем страстей и всех желаний гроб»). Не понимали нацистские власти того, как в совершенно ином плане такая жизнь, как жизнь матери Марии, облагораживает и обогащает вселенную; не понимали и того, что смерть бессильна отнять таких людей у мира».
По убеждению матери Марии, «смерть лишилась губящего жала». И несколько лет спустя в этом заново убедился один из ее друзей, Георгий Раевский. Он увидел во сне, как мать Мария идет полем, среди колосьев, обычной своей походкой, не торопясь. Он бросился ей навстречу.
«Мать Мария, а мне сказали, что Вы умерли». Она взглянула поверх очков, добро и чуть-чуть лукаво.
«Ну, знаете, мало ли что рассказывают. Вот видите: я жива».
Святая преподобномученица мати Мария, моли Бога о нас!
Протоиерей Вячеслав Перевезенцев,
настоятель Свято-Никольского храма села Макарово.
Изображения взяты с www.yandex.ru/images/