Некоторое время назад один человек, зная мое крайне неприязненное отношение к советскому строю, спросил меня: «Неужели вы не можете вспомнить ничего хорошего из вашего советского прошлого?» Вспомнить я могу много чего, ровно половина моей жизни прошла в Советском Союзе.
У меня было прекрасное детство. Родился и рос в Москве, но с младенчества лет до 14 все летние месяцы проводил в деревне у бабушки в Липецкой области. Места эти может быть и не самые красивые, ни леса, ни речки нормальной, поля, поля, овраги. Бунинские места, в его повести «Деревня» был Дурнов лог, совсем как в нашей деревне. Но я до сих пор помню и запах полыни и чабреца, луговых опят после дождя в этом Дурновом логе. И как мы собирали вишню поросшую крапивой в заброшенной помещичьей усадьбе — «Павлушином саду». И бесконечные игры с братьями и сестрами, во что только мы не играли, но любимая игра была в «дочки-матери». И прополка картошки и свеклы, и помощь деду, который работал комбайнером, и еженедельная выпаска деревенского стада коров и овец. Помню, как всей улицей собирались в доме моей тети (у них был первый телевизор в деревне) и смотрели «Семнадцать мгновений весны». Помню, как моя старшая двоюродная сестра, которая мечтала стать учителем географии (и стала ей), брала меня с собой на огромную волокушу, стоящею посреди скошенного поля, и мы представляли, что это какой-нибудь фрегат, бороздили с ней морские просторы. Помню, первое причастие, когда бабушка, собирала нас своих внуков (около 20 человек) и везла в город с ночевкой, чтобы на утро пойти в Церковь и причаститься, в нашей деревне храм был разрушен. Помню, скупые дедушкины рассказы про войну, когда я перебирал его ордена и медали. Он прошел танкистом всю войну с сентября 1941 по май 1945, был и под Сталинградом и на Курской дуге, но говорить про войну очень не любил, может быть по тому, что со своей улицы он вернулся домой один. Я помню, или мне это только кажется, как я учился ходить, помню, как очень любил есть … чернозем, и как бабушка меня нещадно за это лупила. Помню, как ночью ходили на кладбище или лазили в соседский сад, не ради яблок, а чтобы доказать свое бесстрашие. Как строили землянки и шалаши, давали клятвы (бывало, и на крови), дружили, ссорились, помню, что самым страшным обзывательством для меня была кличка «москвич», но меня щадили и называли так крайне редко. Много чего еще вспоминается прекрасного. Детство.
А юность? И здесь на ум приходит столько всего замечательного. Нет, это не школа. Со школой, учителями мне не повезло, но был мир и за пределами школы. Двор, друзья, спорт, но главное книги. Дома, так получилось, у нас не было книг, но я был записан в 4-х или 5-ти библиотеках и все свое свободное время от футбола проводил в них и, конечно, брал книги домой. Затем студенчество, которое пришлось на середину 80-х, прекрасное время. Институт, геодезическая практика, экспедиции, Гребенщиков и Цой, Led Zeppelin и Рink Floyd, Тарковский и Куросава, Достоевский и Толстой, Соловьев и Бердяев, про это время можно писать романы, снимать кино. Впрочем, кино снято, именно про 1984 год, гениальный фильм Балабанова «Груз 200».
Итак, вспомнить я могу много чего и именно хорошего. Я, как и многие мои сверстники, испытываю, что-то вроде ностальгии по тому времени, по времени моего детства и юности. Допускаю, что нечто подобное испытывал и Балабанов и чтобы как-то справиться, совладать с этой своей ностальгией, не дать ей превратиться в тотальгию, он снимает «Груз 200».
Слово это — ТОТАЛЬГИЯ, новое, если я не ошибаюсь, его автор М. Эпштейн. Вот как он сам об этом пишет в своем «Проективном лексиконе»: «Всякая сверхдержава — это тоска по сверхтотальности, по мировому господству. Но и для многих граждан бывшей сверхдержавы тотальность — это все еще притягательный, ностальгический образ полноты бытия. Отсюда еще одно актуальное слово, обращенное уже к внутрироссийской, постсоветской ситуации, — «тотальгия», ностальгия по тотальности.
Тотальгия (скорнение слов тотальность, от лат. totus, весь, полный, и ностальгия, от греч. algos, страдание, боль) — тоска по целостности, по тотальности, по тоталитарному строю, по советскому прошлому.
Тотальгия — это чувство многостороннее. Тотальгия может разыграться при виде орденоносной газеты, когда соскребываешь старые обои. Или при поедании любительской колбасы или банки тушенки, с их неповторимым вкусом советского деликатеса. Тотальгия бывает идейной, зрительной, вкусовой и даже обонятельной и осязательной — я помню пыльновато-синтетический запах и шелковистое прикосновение к шее пионерского галстука».
Чем плоха тотальгия? Тем что, в этом состоянии трудно отделить воспоминания от пиара и утопии, а естественная ностальгия превращается в «воспоминание о будущем».
А причем здесь Пост? При том, что мне кажется, настроение Поста тоже можно выразить через этот оксюморон — «воспоминание о будущем». Об этом настроении замечательно говорит прот. Алексанр Шмеман в своей книге «Великий Пост», разбирая евангельскую притчу о «Блудном сыне»:
«Далекая страна! Это единственное определение состояния человека, которое мы должны принять и усвоить, когда мы приближаемся к Богу. Человек, который никогда этого не испытал, хотя бы только немного, который никогда не почувствовал, что он изгнан от Бога, от настоящей жизни, никогда не поймет, о чем говорит христианская вера. И тот, кто чувствует себя совершенно «дома» в этом мире, кто никогда не испытал мучительной тоски но другой Правде, никогда не поймет, что такое раскаяние.
Покаяние часто просто превращается в равнодушное, объективное перечисление грехов и прегрешений, как признание себя виновным перед законным обвинительным актом. Исповедь и разрешение грехов рассматривается как что-то юридически законное. Но при этом забывается что-то существенное, без чего ни исповедь, ни разрешение грехов не имеют ни настоящего значения, ни силы. Это «что-то» и есть именно чувство отдаления от Бога, от радости общения с Ним, от настоящей жизни, созданной и данной нам Богом. Действительно, нетрудно признаться на исповеди, что не соблюдал постов, пропускал утром или вечером молитвы, сердился. Но совершенно другое — это вдруг осознать, что я запятнал и потерял свою духовную красоту, что я далек от своего настоящего «дома», своей настоящей жизни и что что-то драгоценное, чистое и прекрасное безнадежно сломано в самой моей жизненной сущности. И однако это сознание, только это и есть настоящее покаяние и в то же время горячее желание вернуться назад, обрести вновь потерянный «дом». Я получил от Бога богатые дары: прежде всего — жизнь и возможность наслаждаться ею, наполнить ее значением, любовью, знанием; а потом — в Крещении — Новую Жизнь Самого Христа, дар Святого Духа, мир и радость Царства Небесного. Я получил знание Бога и в Нем знание всего прочего, силу и возможность сделаться одним из сыновей Божиих. И все это я потерял и продолжаю все время терять не только в особых грехах и прегрешениях, но в наибольшем изо всех грехов — в утрате моей любви к Богу, в предпочтении «страны далекой» прекрасному дому Отца».
Нам трудно иногда справиться со своей ностальгией, со своей памятью о детстве и юности и хорошо, что у нас есть эта память. Только бы не застрять там, в этой памяти, а ведь это так легко, ибо как сказал Жан Поль: «Память единственный рай, из которого нас не могут изгнать».
Только не надо превращать ее в тотальгию, в конце концов, это просто пошло.
А вот почувствовать ту «мучительную тоску по другой Правде, по прекрасному дому Отца», о котором говорит о. Александр, это значит прикоснуться к подлинному настроению Великого Поста и тогда не опасна будет ни Сцилла ностальгии, ни Харибда тотальгии.
Протоиерей Вячеслав Перевезенцев,
настоятель Свято-Никольского храма села Макарово.
Источник:
— Страничка протоиерея Вячеслава Перевезенцева на www.facebook.com