«Карамазовы»

«Карамазовы».

Страшнее Бога может быть только Его отсутствие.
 
Эти слова вертятся у меня в голове уже с неделю, ровно с того времени, как я посмотрел последний фильм горячо любимого мною Ларса фон Триера «Джек, который построил дом». Все хотелось об этом написать, а заодно о «Нимфоманке», которую тоже впервые посмотрел совсем недавно, но руки не доходили. А вчера, точнее сегодня, т.к. спектакль «Карамазовы» в МХТ им. Чехова, начавшись в 19:00 вчера, закончился в четверть первого уже сегодня, приходя в себя от увиденного, подумал, что это, пожалуй, и «посильнее «Фауста» Гете будет. Короче, наш Константин ихнему Ларсу не уступит совсем. И как тут не вспомнить Федора Михайловича, о котором и пойдет ниже речь: «И русские не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак того не замечая, что уверовали в нуль». Триер все-таки совершает свой «Катабасис» (сошествие во ад), его путь к неверию очень непростой и мучительный, и меня не покидает ощущение, что «Анабасис» нас еще ждет. В нашем русском изводе атеизма все если не прекрасно, то точно очень весело.

Этим шлягером из репертуара Марка Бернеса в исполнении Черта завершается потрясающая фантазия Константина Богомолова на тему романа Ф. Достоевского.
 
Написал я о «потрясающей фантазии» без малейшей доли иронии. Лично меня этот спектакль в буквальном смысле потряс. Я совсем не заядлый театрал, но в театре бываю, и ничего подобного я не испытывал давно. Впрочем, и никаких работ Богомолова я до сего времени не видел. Будучи скорее традиционных вкусов, я с большой опаской отношусь ко всякого рода новшествам и экспериментам. И опасения мои связаны не столько с новой формой, сколько с неясностью содержания, невнятностью высказывания. Эксперимент ради эксперимента точно не по мне. Но фантазии Богомолова мне показались настолько ясными, артикулированными, последовательными, что все эти новые и неожиданные формы, в которые они были обличены, совсем не раздражали, а ровно наоборот: совершенно непонятно, а как об этом можно было бы сказать по-другому.
 
Все сделано, не побоюсь этого слова, гениально. И то, что один актер играет Федора Павловича с Чертом (И. Миркурбаев), и старца Зосиму с Смердяковым (В. Вержбицкий). И то, что Роза Хайруллина (один в один ханша Тайдула из «Орды», только та была слепой) играет Алешу, а этот просто все время в коматозном состоянии и выходит из него только раз, чтобы изрыгнуть проклятия. Вообще актерские работы — это отдельная песня. Великолепны просто все (Ф. Янковский (Митя), А. Кравченко (Иван), Д. Мороз (Катя), А. Ребенок (Грушенька), М. Зудина (Хохлакова старшая), Н. Кудряшова (Лиза)), но Игорь Миркурбаев для меня стал просто открытием. А еще музыка, да какая, сценография и костюмы (Л. Ломакина), и все очень точно, все на своем месте. Но главное — текст! А текст, по словам самого К. Богомолова, на 95% Достоевского. И это тоже очень важно. Совсем все было бы не так, если бы, как это часто бывает, по мотивам, означало бы, другой, не авторский, текст. В том-то вся и соль, что слова Федор Михайловича, а смысл… ровно наоборот.
 
Тем более интересны, важны для понимания фантазии К. Богомолова те немногочисленные места, где на сцене звучат слова, которые отсутствуют у Достоевского. Этому можно было бы посвятить отдельное исследование, а м.б. оно уже есть, я хотя и читал роман 3 раза, но последний раз лет 20 назад и потому всего уловить не мог. Первый раз, пожалуй, это было, когда Алеша в припадке кричит отцу: «Будь ты проклят!» (в романе он просто падает в обморок). Подобно Ивану, который так обрадовался, когда услышал от брата «Расстрелять!», Константину Богомолову тоже очень важно, чтобы в самом начале прозвучало это проклятие Алеши.
 
Другое важное отступление от Достоевского мы встречаем, когда Алеша навешает Митю в остроге. Здесь формально режиссер придерживается текста Достоевского, но как же меняется смысл, причем те, кто роман держал в руках давно, этого просто могут не заметить. Митя начинает с увлечением рассуждать о нервах, хвостиках:
 
— вот почему я и созерцаю, а потом мыслю… потому что хвостики, а вовсе не потому, что у меня душа и что я там какой-то образ и подобие, всё это глупости. Великолепна, Алеша, эта наука! Новый человек пойдет, это-то я понимаю… А все-таки Бога жалко!
— Ну и то хорошо, — сказал Алеша.
— Что Бога-то жалко? Химия, брат, химия! Нечего делать, ваше преподобие, подвиньтесь немножко, химия идет!
 
«Химия идет!» — чем не лозунг наших «новых атеистов», объявивших войну мракобесию? И все это в устах Мити, который еще недавно что-то мямлил про Бога, вину, раскаяние, любовь и т.д. Но это у него просто был «аффект» после допроса с пристрастием и бутылки из-под шампанского, не скажу где. А теперь прозрел, все понял, Бога, конечно, жалко, но «наука великолепна», и разве устоишь перед химией. Остается только… повеситься. Что, собственно, Митя и делает в фантазии К. Богомолова. Впрочем, как оказывается, в живых режиссер не оставляет никого, кроме Ивана Федоровича, который, конечно же, не сходит с ума (ум ему еще пригодится), а доживает до глубокой старости, и его alter ego (Смердяков и Черт). О том, чем занимался Иван Федорович на склоне лет, напишу попозже.
 
Но вернемся к Мите. Разве нельзя было его слова про химию и науку понять так, как это понял К. Богомолов? Можно, но для этого нужно читать другой текст. Надо просто не заметить и выкинуть слова Мити:
 
— Это, брат, мне Михаил еще вчера объяснял, и меня точно обожгло…
— А не любит Бога Ракитин, ух не любит! Это у них самое больное место у всех! Но скрывают. Лгут.
 
Про науку, химию и нового человека Митя говорит не от себя, это он пересказывает Ракитина:
 
— Это он мне-то говорит. Свинья естественная! Я этаких прежде вон вышвыривал, ну а теперь слушаю.
 
Ракитин, а не Митя, но для фантазии К. Богомолова Ракитин не интересен, мало что ли пошляков и безбожников вокруг, надо, чтобы это были Митины слова и мысли. Митины, ибо это он чуть раньше тому же Алеше говорил: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей», впрочем, в спектакле этих слов Мити нет.
 
Текст точен и даже контекст не передернут, а смысл опять совсем не тот. Можно ли одни и те же слова услышать совершенно по-разному? Очевидно, да, можно. Одно время меня несколько смущали слова Спасителя после того, как Он спустился с горы Преображения к толпе народа, жаждущей от Него исцелений:
 
О, род неверный и развращенный! доколе буду с вами и буду терпеть вас? приведи сюда сына твоего^(Лк.9:41).
 
Я слышал в этих словах раздражение, может быть, даже гнев, и это совсем не вязалось у меня с образом Христа, да и с тем, что Он делает после этих слов. А потом я увидел, именно увидел другую картину. Христос прижал к своей груди голову этого несчастного отца, у которого тяжко болен сын и которому не может никто помочь, даже апостолы, гладит его по голове и тихо, тихо говорит: «О, род неверный… приведи сюда сына твоего».
 
Почему я это вспомнил сейчас? Для меня сам образ старца Зосимы, его голос, его слова в свое время были чуть ли не доказательством бытия Божия. Когда я читал эти строки романа впервые, я еще был вполне себе обычный советский безбожник, но я говорил себе: «Если Бог есть, если прав Достоевский, а не наша пропаганда, то Его ученики должны быть такими, такого духа, такого света… как бы встретить такого человека и просто посмотреть на его лицо». И вот на сцене появляется старец и говорит то, что написано у Достоевского… и хочется сбежать, становиться страшно противно. Виктор Вержбицкий воплотил замысел Константина Богомолова гениально. Если бы мне до вчерашнего дня сказали, что можно совместить Зосиму и Смердякова, я бы рассмеялся ему в лицо. Оказывается, можно. «Широк человек»? Можно и сузить. Страшно только становится, если представить себе молодого человека, который сначала увидел такого Зосиму, а только потом прочел Достоевского.
 
Константин Богомолов мне очень симпатичен этой своей неприязнью к догматизму, ханжеству, боязни нового, иного, чужого. Он говорит, что в человеке много чего есть — и высокого, и низкого, и что «только тогда мы достигнем свободы, мощи, развития цивилизации, когда мы полюбим человека не только в его прекрасных, толерантных, милых, любвеобильных проявлениях». Согласен. И творчество Достоевского — неиссякаемый источник, откуда можно черпать это разное в человеке. Но именно этого я и не вижу, по крайней мере, в этой фантазии Богомолова. Ведь во многих, если не во всех героях романа есть и прекрасное, и милое, и трогательное, они страдают, мучаются именно потому, что внутри них идет борьба… Но такое впечатление, что создавая свою фантазию, Константин Богомолов одел специальные очки, через которые видно только мерзость человеческую, а точнее скотскую. Скотские менты, Скотский банк, Скотское TV, да, все скотское… и город скотский. Скотопригоньевск. Город, где никогда не светит солнце, и только у Федора Павловича Карамазова, владельца питейных заведений, есть свой «Солярис» (привет Тарковскому, впрочем, как и музыке Баха в спектакле). И если у Триера жители Догвиля превращаются в псов не сразу, а после перезагрузки, то в Скотопригоньвске Богомолова никаких трансформаций нет. И это опять же очень логично — кто же еще может быть в городе, куда пригоняют скот? В оптике и фантазии Богомолова только скоты. Это оптика, через которую мир видится исключительно как скотный двор и сбежать из него можно только в Америку (баню с пауками, по Свидригайлову).
 
В оптике Достоевского совсем иначе. Да, это город, куда пригоняют скот, но именно для того, чтобы разделить их на овец и козлищ, точнее сами они себя разделяют на одних или других. Это притча о Страшном суде:
 
— И соберутся перед Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов;^{(Мф.25:31-46)}
 
Притча, читаемая каждый раз в православных храмах перед началом Великого Поста — вот та онтологическая основа мира, как его видит Достоевский. Мы выбираем, как нам поступить с ближними и тем самым выбираем себя. Мы можем стать козлищами, но можем и не стать. И смысл басни о луковке, которую Груша рассказывает Алеше, не в том, что она, Грушенька, и есть та баба злющая-презлющая, а в том, что «Бог хочет всем спастись»^{(1Тим.2:4)}, и луковка есть у каждого, но все равно — все в наших и только наших руках.
 
Константин Богомолов любит повторять: «Достоевский — это полет в бездну». И опять же в его оптике, в этой фантазии — это падение вниз, в скотство. Причем непонятно, кто или что может остановить это падение, и главное: нужно ли его останавливать?
 
Это опять же очень близко к Достоевскому, но и бесконечно от него далеко. По слову митрополита Филарета Московского, мы повешены между двумя безднами — между бездной небытия и Божественной бездной, а значит мы можем падать как в одну бездну, так и в другую. Но если другой нет по определению, то все логично и понятно, тогда все скоты, и мир наш — Скотопригоньевск, куда нас всех согнали, чтобы мы жрали друг друга, желая оторвать для себя кусок наслаждения, ведь если «Бога нет, то все позволено». Это и есть жизнь, и ее надо любить «паки и паки»…
 
Почему-то мне кажется, что Константин Богомолов не хочет жить и не живет в таком мире. Его кредо сформулировано Альбером Камю: жизнь бессмысленна, а значит абсурдна, но жить надо так, как будто этот смысл есть. Сегодняшние «новые атеисты» могли бы назвать это «иллюзией смысла», по аналогии с «иллюзией свободы», которую они так любят. Но даже эта «иллюзия смысла» совсем не похожа на то, чем живут герои «Карамазовых» в фантазии Богомолова. И это предположение дает мне возможность в свою очередь пофантазировать.
 
Чем мог заняться Иван Федорович Карамазов — единственный оставшийся в живых и доживший до 80 лет, по версии Константина Богомолова, на досуге в 1919 г. в Париже или на Лазурном берегу, вдали от своей родины, где скотство вышло буквально из берегов, он размышляет о том, а почему же все так выходит? И он пишет роман из своей юности, историю одной семейки. Да, похожий роман уже был написан, но тот безумный автор (не зря его обзывали ретроградом), ничего не понял, все запутал и перепутал, а все было предельно просто и ясно.
 
Константин Богомолов ставит свои фантазии по роману, написанному не Федор Михайловичем Достоевским, а Иваном Федоровичем Карамазовым или Смердяковым или Чертом, кому как нравится. Но так если Воланд написал свое «Евангелие», то почему и Ивану нельзя?
 
В любом случае получилось очень талантливо, и обсуждать, толковать, ликовать или возмущаться по поводу этих «Карамазовых» от Черта можно долго. И наверняка споры эти идут, ведь спектаклю уже более 5 лет, и это прекрасно. Это значит, что Константину Богомолову удалось сказать свое, новое слово, а как мы к нему отнесемся, зависит только от нас.

Публикация о. Вячеслава Перевезенцева
от 7 февраля 2019 года на www.facebook.com