Дневник о.Вячеслава Перевезенцева.
Я очень люблю Антуана де Сент-Экзюпери, особенно его «Цитадель», и поэтому, когда встретил сегодня в одном из постов, как мне показалось, упрек в сторону писателя в аристократизме (сентиментализме вперемешку со снобизмом), не согласился с ним. Но прочитав слова Экзюпери, как я понимаю, из его дневника, которые и вызвали этот упрек, вспомнил другие слова, написанные тоже великим писателем, может быть и не аристократом по крови, но точно аристократом духа, и задумался.
Но сначала Экзюпери:
«…Мне странны пассажиры пригородных поездов — воображают, будто они люди, а сами, точно муравьи, подчиняются привычному гнету и даже не чувствуют его. Чем они заполняют свои воскресенья, свой жалкий, бессмысленный досуг?
…Сажусь напротив спящей семьи. Между отцом и матерью кое-как примостился малыш. Но вот он поворачивается во сне, и при свете ночника я вижу его лицо. Какое лицо! От этих двоих родился на свет чудесный золотой плод. Эти бесформенные тяжелые кули породили чудо изящества и обаяния. Я смотрел на гладкий лоб, на пухлые нежные губы и думал: вот лицо музыканта, вот маленький Моцарт, он весь — обещание! Он совсем как маленький принц из сказки, ему бы расти, согретому неусыпной разумной заботой, и он бы оправдал самые смелые надежды! Когда в саду, после долгих поисков, выведут наконец новую розу, все садовники приходят в волнение. Розу отделяют от других, о ней неусыпно заботятся, холят ее и лелеют. Но люди растут без садовника.
Маленький Моцарт, как и все, попадет под тот же чудовищный пресс. И станет наслаждаться гнусной музыкой низкопробных кабаков. Моцарт обречен.
Я вернулся в свой вагон. Я говорил себе: эти люди не страдают от своей судьбы. И не сострадание меня мучит. Не в том дело, чтобы проливать слезы над вечно незаживающей язвой. Те, кто ею поражен, ее не чувствуют. Язва поразила не отдельного человека, она разъедает человечество. И не верю я в жалость. Меня мучит забота садовника. Меня мучит не вид нищеты, — в конце концов люди свыкаются с нищетой, как свыкаются с бездельем. На Востоке многие поколения живут в грязи и отнюдь не чувствуют себя несчастными. Того, что меня мучит, не излечить бесплатным супом для бедняков. Мучительно не уродство этой бесформенной, измятой человеческой глины. Но в каждом из этих людей, быть может, убит Моцарт».
Еще раз, я не вижу в этих словах снисходительного презрения, которое, и правда, бывает так свойственно аристократам, а еще больше тем, кто только думает им казаться. Я вижу здесь боль и… страх. Страх перед этими людьми, перед этой толпой, уродливой бесформенной массой. Страх не столько от того, что она может убить Моцарта, сколько от того, что ей Моцарт просто не нужен.
И вот другой вагон, другой пригородный поезд, другой писатель, но что-то мне подсказывает, что напротив него те же люди, но слова немного другие:
Но в стужу, снег и буревал
Всегда, когда необходимо,
По делу в городе бывал.
Я выходил в такое время,
Когда на улице ни зги,
И рассыпал лесною темью
Свои скрипучие шаги.
Навстречу мне на переезде
Вставали вётлы пустыря.
Надмирно высились созвездья
В холодной яме января.
Обыкновенно у задворок
Меня старался перегнать
Почтовый или номер сорок,
А я шёл на шесть двадцать пять.
Вдруг света хитрые морщины
Сбирались щупальцами в круг.
Прожектор нёсся всей махиной
На оглушённый виадук.
В горячей духоте вагона
Я отдавался целиком
Порыву слабости врождённой
И всосанному с молоком.
Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.
Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.
В них не было следов холопства,
Которые кладёт нужда,
И новости и неудобства
Они несли как господа.
Рассевшись кучей, как в повозке,
Во всём разнообразьи поз,
Читали дети и подростки,
Как заведённые, взасос.
Москва встречала нас во мраке,
Переходившем в серебро,
И, покидая свет двоякий,
Мы выходили из метро.
Потомство тискалось к перилам
И обдавало на ходу
Черёмуховым свежим мылом
И пряниками на меду.
Март 1941
И здесь мы слышим боль и чувствуем жалость, но страха нет. Есть чувство сопричастности к чему-то большему, причем всех, в этом вагоне. Родине? Судьбе? Богу?
Это чувство избавляет от страха, а заодно и от искушения снобизмом, которого, может быть, и не смог до конца избежать Антуан де сент Экзюпери. И не столько от того, что на него давил его аристократизм, сколько от того, что он, несомненно, ощущал себя своего рода пророком и мучеником в мире победившего благополучия и сытости.
А на видео — фрагмент из гениального и очень мне дорого фильма Андрея Смирнова «Осень» (1974), где эти великие стихи Пастернака читает Леонид Калугин.
«ОСЕНЬ» ( реж.А.Смирнов, 1974). Б. Пастернак «На ранних поездах».
В ролях: Н.Рудная, Л.Кулагин.
Дневник о. Вячеслава Перевезенцева
от 17 октября 2019 года на www.facebook.com