Программа «Светлый вечер».
Иеромонах Иоанн (Гуайта).
(17.12.2019 | 20:00).
Радио «ВЕРА» — Светлое радио онлайн (Москва 100.9 FM)
radiovera.ru
В гостях на Радио «ВЕРА» был клирик храма Космы и Дамиана в Шубине иеромонах Иоанн (Гуайта).
Отец Иоанн рассказал о своем пути к вере и священству, о переходе из католичества в православие. Наш гость поделился, насколько восприятие Бога в католичестве отличается от восприятия Бога в православии, а также что для него значит православие.
Ведущие: Кира Лаврентьева и Константин Мацан.
Часть вторая:
Скачать MP3 файл: первую часть и/или вторую часть передачи.
Источник: «Радио ВЕРА»
Константин Мацан:
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, дорогие друзья. В студии Кира Лаврентьева —
Кира Лаврентьева:
— Здравствуйте.
Константин Мацан:
— И я — Константин Мацан. У нас сегодня в гостях иеромонах Иоанн (Гуайта), клирик храма святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине. Добрый вечер.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Добрый вечер.
Константин Мацан:
— Не в первый раз уже вы у нас в студии. Для нас это очень радостно. Наверное, стоит вас спросить: а всё-таки как корректнее к вам обращаться: отец Иоанн или отец Джованни — по вашему итальянскому имени?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Во-первых, имя это одно и то же, только в переводе — строго говоря, так.
Константин Мацан:
— Какое вам нравится больше?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Я думаю, наверное, правильно ответить Иоанн, потому что я всё-таки монах, и это имя в постриге, поэтому, наверное, всё-таки Иоанн. Но если это же имя переводить на итальянский, то это и будет Джованни. (Смеётся.)
Константин Мацан:
— Я напомню нашим радиослушателям, что мы в этих беседах говорим о пути священника к вере, в вере и о том, что привело к священству. Ведь не секрет, что человек заходит в храм, видит на амвоне человека в облачении и нет-нет да и придёт мысль, что ему на роду было написано быть священником — вот священниками рождаются. На самом деле священниками становятся, хотя и этот тезис уже подвергался сомнению в наших беседах, но, может быть, о этом тоже поговорим. Вы родились в Италии, в католической семье, причём семье верующей, неравнодушной к религии. И сейчас вы — православный монах. Гигантское количество вопросов и размышлений на эту тему возникает. И вас уже не раз спрашивали: как так — итальянец в России стал монахом? Наверное, это не самая уже для вас интересная тема. А мне интересно вас спросить: а как родители сейчас ваши, если они здравствуют, относятся к вашему пути, по которому вы идёте?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Начнём с того, что родители, слава Богу, живы. Им 92 года — и папе, и маме.
Константин Мацан:
— Вот это да!
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— К сожалению, не могу сказать, что они на 100% здоровы, потому что мама болеет. Папа абсолютно здоров, читает лекции в университете, очень активный, он врач, который долгие годы занимался политикой, поэтому очень активно до сих пор принимает участие в политической жизни города, области, страны. Мама, к сожалению, последние два года болеет, но, слава Богу, она в своём уме, окружена вниманием всех членов семьи. И я, когда могу, когда бываю там, у родителей, конечно, всегда рад с ними общаться и стараюсь в том числе помочь в том, что касается ухода за мамой, потому что она нуждается действительно в уходе и заботе с нашей стороны.
Константин Мацан:
— Для них нет какого-то внутреннего противоречия в том, что сын стал православным монахом?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Нет, по разным причинам. Начнём с того, что, скажем, выбор монашеской жизни — это всё-таки хронологически было раньше, чем даже… когда я приехал в Россию, фактически это решение было уже принято.
Константин Мацан:
— А в каком году вы приехали?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Впервые в 1985 году. То есть, представляете, получается сколько?
Кира Лаврентьева:
— 34 года.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Да, совершенно верно — 34 года.
Константин Мацан:
— Как вы быстро считаете — я до сих пор не мог сообразить.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— И я не могу, потому стал гуманитарием, что туговато с арифметикой, с математикой и так далее. И у меня мама математик, между прочим. Но я гуманитарий на 100%. вот что касается выбора такой жизни — иноческой, монашеской жизни — родители об этом знают давным давно, поэтому ничего удивительного нет. Что касается выбора Православия… для меня это был такой медленный и какой-то путь, достаточно длинный, но, как мне кажется, довольно гармоничный. То есть я не могу сказать, что в какой-то момент я понял, что вот всё, что было до того, было всё неправильно, и вдруг я нашёл — это не совсем так. Просто в моём жизненном опыте — я приехал в 1985 году, уже тогда познакомился с какими-то священнослужителями Русской Православной Церкви, когда в Ленинграде стажировался.
Константин Мацан:
— А вы русский язык учили в университете, да?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Да, я русист по первому образованию. Но я тогда как раз и учился в университете в Швейцарии на первом курсе только, когда впервые был в России, а точнее в Советском Союзе, через неделю после того, как Горбачёв стал генсеком ЦК КПСС. Потому старую, Советскую Россию я помню очень хорошо, не по рассказам — видел своими глазами. Потом в 1986-м, в 87-м я всю зиму провёл в Москве, в Институте имени Пушкина. И фактически тогда, если я не ошибаюсь, я познакомился с отцом Александром Менем. И всё больше и больше Православие и Русская Православная Церковь стала играть роль. Сначала это был такой культурный интерес — это часть русской культуры, я как русист не мог не интересоваться. А потом с годами я увидел, что это уже часть меня самого.
Кира Лаврентьева:
— Отец Иоанн, а что это был за процесс всё же? Вот вы встретились с отцом Александром Менем, и даже в «Википедии» пишут об этой встрече, когда читаешь вашу биографию.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Надо же.
Кира Лаврентьева:
— Какое на вас влияние оказала эта встреча? И что было в течение нескольких лет после неё?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Отец Александр оказал огромное влияние, безусловно, потому что он для меня был и остаётся лицом Православия, которое для меня очень важно. Это такое Православие, которое не есть только восхваление прошлого, не есть только как раз часть русской культуры, но что-то намного больше. Как мне кажется, главное в Православии — это Сам Господь, Воскресший Иисус Христос. И в общении с отцом Александром было очевидно, что… не знаю, знает ли вы, что я дважды переводил его книгу «Сын Человеческий» на итальянский, а затем на французский языки. Я литературовед, поэтому как писатель пишет книгу — для меня это очень важная вещь. Здесь есть и одна удивительная вещь: ты читаешь эту книгу и понимаешь, что автор был лично знаком со своим Героем, очень хорошо Его знал. Вот для меня книга отца Александра «Сын Человеческий» означает прежде всего это свидетельство — что Христос для него не абстрактное понятие, а это присутствие в его жизни. И, может быть, я тогда не мог выразить это так словами, но это ощущалось в присутствии отца Александра, в общении с ним. И потому мне стало очень-очень интересно, и всё более интересно.
Кира Лаврентьева:
— Но ведь это ведь интерес не просто абстрактный, а это перемена — ну не веры, но перемена… вы ушли из Католичества и пришли в Православие. И без участия отца Александра Меня тут явно не обошлось. А что должно произойти с человеком, чтобы он вот так решительно перешёл в Православие?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— То, что я со временем почувствовал, что я нашёл своё место. Но это именно был процесс, это что-то, что становится всё более и более очевидно и понятно, до того момента, когда я принял такое решение. Поэтому это не было таким резким поворотом.
Константин Мацан:
— Не было отвержения старого как неверного и вот обретение верного — нового.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Нет, я бы так не сказал. Во-первых, потому что я до сих пор считаю, будучи православным иеромонахом, что Католичество и Православие достаточно близки всё-таки. И если взять в совокупности всё Христианство, то в том, что касается догматики и так далее, безусловно, православные и католики достаточно близки. Если смотреть дальше на Протестантизм и так далее, то там различия намного более существенные. У нас общие не только, допустим, почитание Богородицы, святых, но Таинства, сам иерархический строй, скажем, Церкви и так далее. И действительно мы очень близки. Я не могу сказать, что это одно и то же, конечно, нет. Но я для себя могу это выразить так: это один дом, где есть соседние комнаты. Я если и перешёл, то перешёл в соседнюю комнату, но внутри одного дома всё-таки.
Кира Лаврентьева:
— Вот об этом я и хотела спросить: насколько восприятие Бога в католичестве — вами, лично вами — другое, иное? Или совершенно не отличается от восприятия Бога уже в Православной Церкви?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Вы знаете, отличается, но отличается потому, что я другой — не только и, наверное, не столько потому, что католики и православные, просто я сейчас взрослый человек, и какие-то вещи, которые присутствовали с самого детства — я был очень верующим ребёнком — остались, но видоизменились. Это вполне нормально, как и отношение к Богу, как вот я общался с Господом, скажем, как я молился и так далее. Я не могу сказать, что это всё забыто или, наоборот, я считаю, что это всё было неправильно — отнюдь не так. Наоборот, если сказать, какие у меня чувства по отношению к Католической Церкви — у меня чувство благодарности, потому что первые Таинства я получил в Католической Церкви. Я не считаю, что православный должен ненавидеть всех остальных.
Константин Мацан:
— Слава Богу!
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Поэтому даже в моём случае, когда человек определился, скажем, и выбрал для себя сознательно, в сознательном возрасте, будучи взрослым, после размышлений, после того, как долго молился, думал об этом, определился и сделал выбор в пользу Православия, могу сказать, что у меня только самые положительные чувства по отношению к Католической Церкви.
Константин Мацан:
— Иеромонах Иоанн (Гуайта), клирик храма святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине, сегодня проводит с нами этот «Светлый вечер». Вот вы сказали, что решение о переходе в Православие было принято после размышлений, молитвы какой-то внутренней, внутреннего созревания, если угодно. Значит, всё-таки были колебания, сомнения — как вы подчеркнули, это не был какой-то резкий поворот и, видимо, не был какой-то такой, знаете… то есть это был в чём-то хладнокровный выбор, это не был выбор от момента, от эмоций, спонтанный, что называется: вот пришло чувство такое, я за ним пошёл. А что было, скажем так, на противоположной чаше весов, что могло бы вас теоретически остановить, о чём вы думали, о чём вы молились, вот если не входить в совсем интимную сферу?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Во-первых, мне даже трудно, когда мне говорят, что вот вы — человек обращённый. Я в своём жизненном пути приближался к Православию, в какой-то момент я понял, что я в нём уже нахожусь. В каком-то смысле Православие для меня, как воздух, которым я дышу. Это первый момент. Поэтому мне трудно сказать, в какой момент… это же был процесс, это был такой путь, а не один момент — раз. Два: очень часто, я знаю по опыту, западные люди, которые принимают Православие, — есть разные категории моих, скажем, собратьев, не обязательно священников, а просто западных людей, которые пришли в Православие, — очень часто эмоции играют огромную роль: человек вошёл в православный храм, иконы, ладан, богослужение — всё очень красиво, и как-то влюбился в эту красоту. Я это говорю без юмора, но для меня было не так. Это один вариант, есть другие варианты, особенно это, допустим, переход священнослужителей и так далее, более простые, которые мотивируются, допустим, сложными обстоятельствами, конфликтами, допустим, — бывает и так. А у меня не было ни того, ни другого. У меня это было в каком-то смысле созревание, как мне кажется, и это мой путь.
Константин Мацан:
— Я понял, да. А тогда я вот так позволю себе спросить: есть такое наблюдение, я не говорю, что с ним согласен, просто его часто озвучивают, как правило, конечно, люди православные, что западная традиция, западное христианство в целом, несколько огрубляя скажу, что это такое христианство головы — очень умное, интеллектуальное, философское. И те, кого привлекает Православие, в итоге они как бы от ума приходят к сердцу, к какому-то такому не вполне рационализированному деланию, но к чему-то очень настоящему. У нас был в гостях американец, который принял православие, такой замечательный Матвей Кассерли, который стал ездить в поездки на Русский Север храмы восстанавливать. И вот он говорил: «Я был протестантом, у нас всё логично: надо делать так, так и так. А вот меня спрашивают, зачем эти древние храмы восстанавливать. Я отвечаю, что это нелогично, но спасительно», — вот какой-то иной взгляд на ситуацию. Я даже не спрашиваю, чувствуете ли это вы, но эта какая-то такая нерациональность Православия для вас наблюдаема, важна, как-то замечаема, какую-то роль для вас такое противопоставление играет?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Я думаю, что здесь есть доля правды, скажем так. Безусловно, я бы не сказал, что католики или протестанты, а просто западные люди — для нас разум играет, пожалуй, главную роль в жизни. На Востоке это не так. Если мы возьмём совсем восток, ещё восточнее, чем Россия, это точно не так.
Константин Мацан:
— Там это ещё более не так.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Вот более не так и так далее. Поэтому Россия, будучи между Западом и Востоком в каком-то смысле, есть такой очень удачный, на мой взгляд, опыт как бы между разумом и сердцем — чтобы использовать ваше же выражение. Но дело в том, что перегибы, может быть, бывают разные.
Константин Мацан:
— И в ту и в другую сторону?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— И в ту и в другую сторону. Если вера человека основывается только на разуме, то это беда, безусловно. Но с другой стороны, если вера и опыт веры, общения с Богом это только некие эмоции и чувства — это тоже очень опасно. Потому что эмоции, чувства — вот сегодня мы их чувствуем, а завтра не почувствуем, да? Что такое опыт богооставленности? Это когда не чувствуешь Бога рядом. Но это же чрезвычайно важный опыт в жизни человека, и все через это проходят. Поэтому если вера человека будет только… допустим, он приходит на богослужение, ничего не понимает, крестится, кланяется, у него появляются слёзы, какие-то эмоции — вот замечательно. И он выходит оттуда… Это хорошо, но не может это быть всегда и не может быть на очень долго. Поэтому здесь надо совместить, безусловно, и рациональный момент, и, скажем так, эмоциональный. И главное, Христианство — это любить Бога и любить ближнего. Любить ближнего — это дела милосердия, они очень важны. Вот об этом не стоит забывать. Кстати, католики в этом очень сильны.
Константин Мацан:
— Вообще, мне кажется, Западные Церкви, в широком смысле слова, очень сильны в целом в социальной деятельности.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Наверное. Видите, что и соответствует этому различию просто в ментальности. Я это вижу на самом деле замечательно. Мне кажется, это не проблема и не отрицательная вещь, наоборот, наверное, это нам показывает, что мы нужны друг другу. Вот Западное и Восточное Христианство должны быть в каком-то смысле намного ближе, чтобы как раз не было перегибов.
Константин Мацан:
— Мы с вами познакомились недавно на конференции, посвящённой наследию митрополита Антония Сурожского. Поэтому не могу не обратиться, и мы постоянно обращаемся к этой теме в наших беседах — о встрече с Богом. Вот у меня есть такое ненаучное наблюдение, что всё наше говорение о встрече с Богом так или иначе восходит к той самой знаменитой истории о чтении молодым Андреем Блумом Евангелия от Марка, после которого человек поверил во Христа и в итоге стал митрополитом Антонием. Вот так или иначе произнося эту фразу о встрече с Богом, мы где-то на каком-то уровне отсылаем именно к этой истории. А вот у вас встреча с Богом, со Христом, как произошла? Учитывая, что вы из верующей семьи.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Да, я из верующей семьи, и сам, будучи ребёнком, был очень религиозным, очень любил службы, был алтарником и так далее. Я всегда рассказываю, что когда мне было четыре года, я уже научился читать, правда, очень медленно, но всё-таки умел читать. И в какой-то момент я спросил маму: «Мама, если священник заболеет, могу ли я вести службу?» И мама, конечно, мне сказала: «Я думаю, что да. А вот как ты будешь проповедовать, например?» На это я сказал: «Наверное, я с проповедью справлюсь, но проблема в том, что я не достану до престола», — я был совсем маленького роста. (Смеётся.) Это была главная проблема для меня. Когда мне было семь лет, в первом или во втором классе учительница задала сочинение «Кем я хочу стать» — ну, классика жанра. Я написал, что я обязательно хочу стать священником, и обязательно им стану. И дальше рассказ о том, как я буду служить, какие облачения, какой потир и так далее. Самое интересное: я написал это сочинение и поставил дату. Вы спросили об отношении моих родителей, вот когда меня в Москве рукоположили, родители были, приехали специально из Италии. И мама мне подарила вот это сочинение, которое она где-то хранила — я не знаю, где и как. И представьте себе: меня рукоположили ровно через сорок лет и три дня после того, как я написал это сочинение. Я всегда объясняю это так: сорок лет — это как израильский народ, который проходил через пустыню. Это известно — сорок дней Господь постился и так далее. Сорок в библейской культуре — это… А почему три дня? А потому что это совпало с днём рождения мамы. И таким образом я сейчас никогда не забываю её дня рождения, потому что это также и день моего рукоположения.
Константин Мацан:
— А я подумал, что три дня — это трое суток от Распятия до Воскресения Христа.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Безусловно, так тоже можно вполне толковать, да. Но вот при всём этом, что был таким очень верующим, религиозным ребёнком, понятно, что когда наступил подростковый возраст, начался кризис и всякие вопросы и так далее. Я не мог найти ответы на многие вопросы. Я был очень замкнутым подростком. Вот сейчас до сих пор поражаюсь, как родители с этим справились, потому что я был просто отвратителен и с родителями абсолютно не общался и так далее. И в какой-то момент я решил, что я атеист, о чём и заявил родителям. Родители, конечно, были немножко в шоке, но они мне ничего не сказали. А потом получилось так, что однажды летом мы отдыхали с семьёй в какой-то гостинице в горах, и я увидел, что там какие-то палатки и там какая-то молодёжь: ребята, девушки. Они были старше меня, поэтому, конечно, мне было интересно с ними общаться и так далее. Оказалось, что они верующие. И один из них, инвалид на коляске для инвалидов, ему было, наверное, 18 лет, он учился в медицинском институте, он плавал — руками, конечно, он водил машину — тоже всё управление ручное. И вот для меня, закомплексованного подростка, само его существование было вызовом. Вот человек, у которого такое ограничение, и он живёт полноценной жизнью. И я с ним познакомился, и помню, что вдруг я узнал, что он верующий, мало того — он ходит в храм. Я был настолько поражён, что я ему сказал: «Ну неужели есть верующая молодёжь?» На это он мне сказал: «Да, ты знаешь, есть». Я говорю: «А как же так, как получается, что ты веришь, что ты живёшь вот так?..» Он говорит: «А ты Евангелие читал?» И вот представляете, всё детство я ходил в храм и, конечно, я знал, что такое Евангелие, конечно, с амвона его читали, а вот самостоятельно я не читал до подросткового возраста. И после этого я, когда вернулся домой, помню, что я взял Евангелие откуда-то и стал самостоятельно читать. И вот там что-то произошло — немножко похоже на то, о чём рассказывает владыка Антоний, что вдруг я обнаружил, что эти… Я литературовед, я всегда безумно любил литературу, я очень много читал — вот научился читать, как уже сказал, очень рано и читал постоянно. А вдруг я почувствовал, что эта книга отличается от всех других, потому что её слова какие-то живые, по этим словам можно жить, что они могут… на интуитивном как бы уровне. Я помню, что я был настолько поражён, и в какой-то момент в своей комнате, до сих пор это помню, я читал-читал и чувствовал, что мне безумно это всё интересно и очень нравится, и главное — Иисус. И вдруг я вспомнил, что я же атеист. Я так решил, что я атеист…
Кира Лаврентьева:
— Что-то не клеится.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Я думаю: как же? Что-то, действительно, не клеится. И тут я открываю Евангелие и читаю: «Кто любит Меня, тому явлюсь Сам». И так у меня был такой договор с Господом: «Если это так, дай мне действительно почувствовать, что Ты есть!» И вы знаете, у меня не было никаких явлений, никаких таких событий, из ряда выходящих. Но просто могу сказать, что читая Евангелие, стараясь жить так, как там написано, действительно Господь вошёл в мою жизнь. И уже тогда вопрос фактически исчез. Это как задаваться вопросом, в том возрасте: а существуют ли мама, брат и так далее? Я знаю, что они есть и они живут со мной. Вот то же самое Господь.
Кира Лаврентьева:
— Иеромонах Иоанн (Гуайта), клирик храма Космы и Дамиана в Шубине, проводит с нами сегодня этот «Светлый вечер». У микрофона Константин Мацан и Кира Лаврентьева. Мы вернёмся после короткой паузы.
Константин Мацан:
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается, ещё раз здравствуйте, дорогие друзья. В студии Кира Лаврентьева, я — Константин Мацан. Мы сегодня говорим с иеромонахом Иоанном (Гуайтой), клириком храма святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине. Меня в вашей биографии, которую можно найти в открытых источниках, заинтересовал такой момент, что вы занимались во ВГИКе исследованиями по Андрею Тарковскому. Правильно?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Я написал дипломную работу об Андрее Тарковском, да.
Константин Мацан:
— А вот чем был вызван интерес? И поскольку мы говорим сегодня о вашем пути к вере и в вере, насколько эта работа, это погружение в его фильмы стали для вас чем-то связанным с размышлением о вере, о Боге, о человеке? Вы же уже работали над этим дипломом, будучи верующим человеком, наверняка как-то всё это преломлялось через призму вашего христианского миросозерцания.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Да. И я до сих пор так понимаю Тарковского. Начнём с того, что Тарковский не был церковным человеком, но он, безусловно, был верящим. Он был ищущим человеком, человеком, который в советское время себе задавал очень серьёзные вопросы, и будучи сыном замечательного поэта, ещё всё это он воспринимал через призму культуры, а также выражал свои поиски так, как он выразил в своих фильмах. В какой-то момент я заметил, что вот эти фильмы Тарковского — раз вам интересно — они, якобы, все совершенно разные. Вот семь картин, которые он снял, принадлежат семи разным, скажем так, киноведческим жанрам. «Иваново детство» — это фильм о войне. В вашем, советском, кинематографе это целый жанр фильмов о войне, некоторые из них очень хорошие действительно. Далее «Андрей Рублёв» — историческая картина, совершенно другая: средневековье, то, сё и так далее. Затем «Солярис», «Сталкер» — это фантастика, другой жанр совершенно. «Зеркало» — автобиографический-лирический фильм. «Жертвоприношение» и «Ностальгия» — вот они все совершенно разные. И каждый из них нарушает законы жанра, потому что на самом деле «Иваново детство» — это не фильм о войне, это фильм о детстве, это о ребёнке, который потерял детство. И то же самое: «Андрей Рублёв» — это не фильм исторический о средневековой Руси, это фильм о художнике, который попадает в мир молчания и не может оттуда выйти. Вот они все принадлежат разным жанрам и все нарушают законы жанра. Но самое удивительное: у них как бы фабула одна и та же. То есть он семь раз рассказывает нам приблизительно одну и ту же историю, где герой уходит из привычного. Вот ребёнок, который лишён детства, живёт в мире взрослых. Монах, который живёт, окружённый невероятным насилием и так далее. Или, допустим, самая очевидная случай: «Сталкер» — вот человек уходит в «Зону». Или тоже очевидный случай: «Ностальгия» — вот этот русский интеллектуал, который находится в Италии, далеко… вот этот элемент есть в каждом фильме. И то, что человек выходит из обычного — он ищет, ищет что-то. Он думает, что ищет себя, но в результате что-то происходит. И через, чаще всего, поражение и даже смерть он находит что-то высшее. Как правило, самые последние образы Тарковского чисто символические. Если помните, ребёнок из «Иванова детства», который входит в эту реку и уходит, и прямо выходит из экрана. Или, допустим, «Андрей Рублёв»: в конце единственные цветные кадры этого фильма — это все иконы Рублёва, то есть как бы созерцание в конце. Почти каждый фильм так заканчивается.
Константин Мацан:
— Ну и финал «Сталкера», который заканчивается фактически «Возвращением блудного сына» — вот этой композицией Рембрандта.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— «Сталкер», конечно, разумеется, абсолютно точно, да, и так далее. Так вот, что за этим стоит? Я очень долго пытался понять эту загадку Тарковского. И когда писал свою работу в 1987 году,ь я читал статью в журнале «Искусство кино», где он один довольно авторитетный и очень хороший киновед написал о том, что есть действительно такие общие характеристики, и герои Тарковского — это как бы миф. Они приносят какое-то жертвоприношение как бы силам зла и так далее. А мне показалось, что это совсем не так, что точно там есть интуиция, что общая фабула и так далее… но что здесь архетип другой. А это как раз, как мне кажется, Страсти, смерть и Воскресение Спасителя.
Константин Мацан:
— Потрясающе.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Я так читаю Тарковского. Другое дело, вопрос: хотел ли он именно это? Но это совсем неважно…
Константин Мацан:
— Для искусства это несущественный вопрос.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Конечно. Не то, что хочет художник, а именно результат — вот то, что в нас провоцирует художественное произведение. Так вот, мне кажется, вот это есть, я читаю Тарковского именно так. Самое интересное: я, будучи совсем молодым студентом, выступал в 87-м году с докладом в Союзе кинематографистов, в Доме кино, и читал об этом доклад — о том, что вот я считаю, что… Ну представьте себе: 1987 год, советское время.
Константин Мацан:
— Да, интересно, какая была реакция.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Союз кинематографистов. Как вы понимаете, кино — это самое светское искусство. Всегда было так, потому что самое молодое и последнее и так далее — в Советском Союзе так воспринималось.
Константин Мацан:
— Идеологическое ещё.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Поэтому о какой религиозности?.. И самое интересное: я был совсем молодым, я очень плохо говорил по-русски, гораздо хуже, чем сегодня. И я выступал и говорил, что вот известный киновед написал так и так, а я с ним несогласен и так далее. И перед выступлением я и познакомился с этим человеком, мне было дико страшно, что я не смогу выступить, что у меня даже голоса не будет. И вот представьте себе, я выступил, прочёл… Кстати, там был такой опыт, что я, когда спускался, как сегодня помню, в этом огромном зале Дома кино я вспомнил про молитву, которую незадолго до этого выучил — «Царю Небесный». Вот я помолился и после этого у меня пропал всякий страх. Я прочёл как-то своё выступление. И я видел, что вот этот человек, с которым я познакомился — замечательный, кстати, очень хороший киновед действительно, — он что-то писал-писал, я не мог понять что. Потом, когда я вернулся на своё место, мне передают какую-то бумагу, явно от него. Я смотрю, и он нас изобразил как боксёров. И он поднимает мой кулак — я не мог понять, что он этим хочет сказать. Во время перерыва я подошёл, спросил, он говорит: «Понимаешь, Джованни, я с тобой согласен. Но ты можешь это говорить, а я не могу — я могу только о мифе». Я понял, что такое было в советское время.
Константин Мацан:
— Это очень интересно.
Кира Лаврентьева:
— Отец Иоанн, огромное вам спасибо — это действительно очень интересно. Но хотелось бы ещё ненадолго вернуться к теме вашего пути к священству и вообще вашего пути в Православии. И прежде, чем я задам мой основной вопрос, мне хочется всё же задать вам ещё один. Мне кажется, и вообще не только мне, что в Католической Церкви всё будто немного более адаптировано под прихожанина, начиная со скамеек в храме.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Начнём с того, что скамейки или их отсутствие — это не православные и католики, а это просто Русская Церковь и остальные, даже православные, Церкви. Достаточно побывать в другой православной стране, чтобы убедиться в том, что бывают скамейки и у православных тоже. Это чисто организационная вещь. (Смеётся.)
Кира Лаврентьева:
— Да, в Греческой тоже есть скамейки, в Сербской, Болгарской Церкви, да. Ну, скамейки — это не главное, да.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Но образ хороший, то есть должна ли Церковь учесть немощность, скажем, в том числе паствы, верующих и так далее. Должна — до определённой степени. То есть, безусловно, вера не может идти… невозможны компромиссы в том, что касается веры, без всякого сомнения. Но в том, что касается нашей конкретной жизни в Церкви, безусловно, Церковь должна иметь в виду немощность всех людей. Скажем, пост: одно дело монах, который только молится, по идее, по крайней мере, и безусловно, может соблюдать пост без особых проблем. Совсем другое дело, допустим, рабочий — может ли он соблюдать пост так же, как и монах, и должен ли? Я уверен, что нет. То же самое беременная женщина, кормящая женщина, ребёнок, подросток, пожилой человек и так далее. Все эти исключения на самом деле существуют, они всегда были, но иногда не хватает именно для мирян…
Кира Лаврентьева:
— Послаблений каких-то?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Да, послабления или просто другие правила дисциплинарные, которые очень нужны. Вот в этом смысле я считаю, что вопрос не католики-православные. Да, Церковь должна учесть… С другой стороны, также хорошо, когда Церковь ставит планку очень высоко, потому что тем самым есть какой-то определённый вызов. Но, пожалуй, давайте вернёмся как раз к теме о священстве. Кто такой священник? Священник, как врач. Врач имеет дело не с абстрактной болезнью, а с болящими людьми, скажем: Пётр, Мария, ещё кто-то. Так он знает, что от пневмонии нужны антибиотики, но знает также, что у Петра аллергия на антибиотики. Поэтому если ему прописать то, что в принципе, теоретически нужно, то ему будет только вредно.
Кира Лаврентьева:
— По инструкции.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Поэтому он должен, безусловно, адаптировать лечение к этому конкретному болящему человеку. Это и есть ремесло священника, как мне кажется, при том именно в Православной Церкви. Потому что у католиков как раз всё прописано до мельчайших подробностей. Тогда надо просто посмотреть инструкции: что говорит инструкция. А в Православной Церкви, слава Богу, нет. Слава Богу именно, потому что лечащий врач, в данном случае священник, он не только может, а должен учесть специфику каждого отдельно взятого случая. Во вам, пожалуйста, теперь не скамейки, а, допустим, в таком сравнении: мне намного ближе то, что в Православной Церкви есть, благодаря некой неопределённости, больше пространства для того, чтобы осуществить именно это служение священническое, которое означает конкретно служить конкретным людям — вот этому человеку, другому человеку, третьему человеку.
Константин Мацан:
— А расскажите о том, если можно, как в принципе созревало решение стать священником. Вы сказали, что некое стремление к монашеству было раньше, чем принятие Православия. С другой стороны, вы рассказали, что ещё с самого детства вы хотели быть священником, потом был период атеизма. Но вот когда вера вернулась всё-таки… в самом общем виде этот вопрос понятен, потому что можно быть верующим христианином, ревностным, но мирянином.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Конечно.
Константин Мацан:
— Есть те, кто решают, что нет — вот этого либо недостаточно, либо я вижу какую-то лакуну в себе, которую именно священство должно заполнить: я хочу себя этому отдать. Почему, что это за выбор для вас был?
Кира Лаврентьева:
— Вот это и был мой главный вопрос.
Константин Мацан:
— Я потому что уже чувствую, что ты хотела спросить.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Слава Богу, что до конца эфира мы подходим к главному вопросу. (Смеётся.) Вы знаете, для меня священническое служение и монашеское призвание — это немножко разные вещи. Я очень благодарен Господу, что вот когда в возрасте семи лет я написал о том, что хочу стать священником, и обязательно им стану, я очень благодарен Господу, что потом были эти сорок лет, которые я старался быть просто хорошим христианином, но и в которые я уже в своём сердце полностью отдал свою жизнь Господу, потому что решил действительно жить как монах. При этом моё служение было в миру: я долгие годы, больше 20 лет преподавал в разных вузах Москвы, в МГУ сначала, потом очень долго в ИнЯзе имени Мориса Тореза, потом в РГГУ и так далее. И моё служение, если хотите, кроме того в каком-то смысле моя проповедь, моё свидетельство было именно это. И я считаю это чрезвычайно важным. Я бы, честно говоря, пожелал бы каждому священнику сначала проявить себя как хороший специалист и так далее, потому что тогда ты понимаешь, что священство тебе не нужно для того, чтобы реализоваться — скажем так, в кавычках. А священство — это в чистом виде служение. Я благодарен Господу, что я рукоположился в более чем зрелом возрасте, потому я действительно понимаю священство именно так: когда, скажем, ты себе не принадлежишь, а готов служить всем абсолютно. И у тебя действительно нет лицеприятия, потому что ты должен по своему призванию служить детям, подросткам, взрослым, пожилым, образованным и необразованным. Вот пока ты живёшь в миру… всегда есть какие-то люди, с которыми имеешь общение, общаешься, они имеют приблизительно одни и те же убеждения или один и тот же уровень образования — чаще всего так оно и есть. А священник не может так, он должен общаться именно со всеми, должен, по крайней мере, уметь общаться со всеми, принимать всех абсолютно. Известно, что кто-то сказал, что священник — это такое немножко грубоватое выражение, — но это человек, которого поедают, которого пожирают. А это действительно так оно и есть, то есть когда ты полностью как бы отдаёшь себя на служение всем.
Кира Лаврентьева:
— Иеромонах Иоанн (Гуайта), клирик храма Космы и Дамиана в Шубине, проводит сегодня с нами этот «Светлый вечер». Отец Иоанн, а если всё же о монашестве: ведь вы могли стать белым священником, но вы стали монахом. Почему такой путь вы выбрали? Если можно об этом немножко рассказать.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— А я думаю, что это никто не знает. Я не знаю точно и, наверное, никто, просто потому, что Христос две тысячи лет назад, проходя по берегу Генисаретского озера, призвал каких-то рыбаков и сказал им: «Последуйте за Мной». Я в какой-то момент моей жизни почувствовал то же самое и не могу это ни объяснить, ни… даже для себя. Это одна из немногих вещей в моей жизни, в которой я никогда не сомневался. Я абсолютно уверен, что это тот путь, на который меня призывает Господь. Почему — не знаю. Но это как бы Его проблема, а не моя.
Константин Мацан:
— А вы стали монахом ещё в католичестве?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Да.
Константин Мацан:
— То есть вы уже были католическим монахом, когда перешли в Православие, стали, соответственно, иеромонахом и священнослужителем в Православии?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Да-да. Но надо сказать, что в Католической Церкви, в латинской традиции, есть возможность посвящать свою жизнь Господу без внешней атрибутики, скажем.
Константин Мацан:
— Оставаясь в миру.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Да, оставаясь в миру. Именно такой и был мой выбор.
Константин Мацан:
— Понятно. А вот несколько раз мы с вами пересекались на разных мероприятиях. И я замечал, что очень часто вы в своих размышлениях, в своих ответах на какие-то вопросы аудитории обращаетесь к вашему опыту служения в хосписах.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Да, в хосписе.
Константин Мацан:
— И мне кажется, что это в принципе для вас важная тема. Но и она в частности важна для осмысления того, кто такой священник и христианин. Вот как вы об этом думаете?
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Я думаю, что эта тема настолько серьёзная, важная, что здесь надо было бы всю передачу посвятить этой теме. Но если совсем коротко: из всего того, что я делал как священник, это то, что мне даёт больше всего. Именно служение в детском хосписе означает фактически встречу с умирающими детьми и их родителями. Почему мне это очень многое даёт? Потому что перед страданием невинного, праведника я чувствую, что я не могу врать, что я должен быть предельно честным. Потому это мне даёт очень много. Дальше очень много другого, дальше все вопросы, которые задают и родители детей, а иногда и сами дети, когда они немножко постарше: почему я умираю или почему мой ребёнок умирает? И понятно, что на этот вопрос нет ответа теоретического. Ответ это то, что Сам Господь Иисус Христос, единый безгрешный, Он также страдал и умер. Для чего? Чтобы быть рядом с этим ребёнком. И потому я рядом с этим ребёнком чувствую Его присутствие, ровно так же, как на престоле в конце Евхаристического канона я чувствую Его присутствие, я уверен, да, Он здесь есть. Тоже рядом со страдающим и умирающим ребёнком я чувствую, что Господь здесь. Потому это мне лично даёт очень много.
Константин Мацан:
— Потрясающе. Но вот вы сейчас не случайно, наверное, сопоставили ваш опыт служения в хосписе и опыт служения Литургии, совершения Евхаристии — опыт, который нам с Кирой недоступен, неизвестен, о котором мы можем только спрашивать у священников и предполагать, что это такое, но вот…
Кира Лаврентьева:
— Тебе, может быть, ещё может быть доступен, а мне точно нет.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Вы знаете, я на самом деле считаю, что когда служится Литургия весь народ служит вместе со священником, и только так. Поэтому, может быть, как-то по-разному по интенсивности, но в принципе мы все должны это чувствовать.
Константин Мацан:
— Да, но я думаю, что в момент искренней, подлинной молитвы, какого-то духовного усилия по милости Божией каждый может в равной степени испытать присутствие Божие. Но не каждый совершает всё-таки Евхаристию. А вы помните какую-то свою первую, может быть, службу? Или какую-то особенно запомнившуюся вам Литургию? Раз уж мы говорим об опыте священства.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— Ну, конечно, помню. И должен сказать, что, во-первых, всё первое время это было для меня настолько такое потрясение — здесь действительно потрясение сразу после рукоположения, что, не знаю, сколько ночей подряд я не спал, но без всякой усталости, между прочим. Да, когда чувствуешь, что есть что-то, что настолько выше, сильнее тебя, что это точно не ты — вот так я бы сказал. Но должен сказать, что вот такой же… когда мы каждый раз перед Чашей говорим: «Со страхом Божиим и верою приступите!» — говорит священник или диакон… Да, кстати, страх Божий — это теперь некогда объяснить, но это, конечно, не панический страх, это боязнь что-то трогать грязными руками, что-то испортить, потому что у тебя, не знаю, драгоценный хрусталь или что-то очень хрупкое, что вот ты боишься… вот это есть страх Божий. И то же самое я чувствую рядом с умирающим ребёнком — абсолютно то же самое, не вижу разницы. И так и должно быть, потому что всё-таки, что такое Евхаристия? Это жертва, жертва Христа. И безусловно, невинный ребёнок, который умирает, в этой жертве участвует без всякого сомнения.
Константин Мацан:
— На этом моменте, на котором можно просто замолчать и подумать, и к себе какие-то вопросы обратить, мы нашу беседу и закончим. Спасибо большое, отец Иоанн, за искренность, за то, что вы поделились с нами размышлениями и опытом своим, в том числе своим духовным опытом. Иеромонах Иоанн (Гуайта), клирик храма святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине, был сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». В студии была Кира Лаврентьева, я — Константин Мацан. До свидания.
Кира Лаврентьева:
— Всего вам доброго. Спасибо, отец Иоанн.
Иеромонах Иоанн (Гуайта):
— До свидания. Спасибо.