Поэт, философ, богослов, художник и иконописец, преподобномученица Мария Парижская,
– трудно найти область, к которой она не приложила бы своих талантов.
Но, наверное, самое поразительное – это гениальность сердца, вместившего всех и вся,
способность щедро и без оглядки делиться жизнью.
Пусть звучат живые голоса вспоминающих о ней людей.
«У нашей компании был договор с Елизаветой Юрьевной отдыхать вместе. Была наша, найденная нами лужайка, окаймленная цветущим вереском и низенькими соснами. … Она или сама рассказывала нам, или заставляла нас говорить, а сама вышивала. Это вышивание было необычно и очень нас занимало. Между кружками пяльцев натягивалась плотная, простая материя, на которой ровным счетом ничего не было нарисовано. А Елизавета Юрьевна рисовала прекрасно! На этой поверхности появлялись причудливые рыбы: горбились их спины, сверкала чешуя, извивались хвосты. Елизавета Юрьевна знала стелющиеся швы старинного иконного шитья, и нитки, подобранные ею, были необычных, перекликающихся тонов. На эти рыбы ложилась тонкая сеть, к ним протягивались руки, над ними возникали согнувшиеся, с изумленными лицами, фигуры рыбаков – апостолов. Так к концу нашего месячного отдыха Елизаветой Юрьевной была вышита икона на тему из Евангелия о лове рыбы. <…> В последний вечер девичьего лагеря все руководительницы собрались в крошечной комнатке заведующей лагерем – Марии Павловны Толстой. Было тесно, сидели, прижавшись друг к другу, говорили о разном и принялись определять понимание счастья. Большинство считало счастьем взаимную любовь. Мне запомнились два определения. Дочь о.Сергия Булгакова Мария Сергеевна, все еще сумрачная и трагическая после развода со своим трудным и странным мужем (теперь я знаю, что это был герой «Поэмы о горе» и «Поэмы конца», оставивший Марину Цветаеву ради Марины Сергеевны), сказала, что счастье может быть и в том, чтобы бросить себя под ноги человеку, о котором знаешь, что он этого не стоит. А Елизавета Юрьевна сказала, что счастье – в полнейшем отказе от себя и служении людям. Обе сказали о себе правду».
Тамара Милютина
(вдова Ивана Лаговского, из ее воспоминаний о Движенском девичьем лагере 1931-го года).
«Мать все умеет делать: столярничать, плотничать, шить, вышивать, вязать, рисовать, писать иконы, мыть полы, стучать на машинке, стряпать обед, набивать тюфяки, доить коров, полоть огород. Она любит физический труд и презирает белоручек. Еще одна черта: она не признает законов природы, не понимает, что такое холод, по суткам может не есть, не спать, отрицает болезнь и усталость, любит опасность, не знает страха и ненавидит всяческий комфорт – материальный и духовный. “Особенно духовный”, говорит она, “всякие т.н. духовные пути в кавычках. Почти всегда это просто ханжество”».
«Комната, в которой живет мать Мария – под лестницей, между кухней и прихожей. В ней большой стол, заваленный книгами, рукописями, письмами, счетами и множеством самых неожиданных предметов. На нем стоит корзинка с разноцветными мотками шерсти, “боль” с недопитым холодным чаем. В углу – темная икона. На стене над диваном – большой портрет Гаяны. Книжные полки, плакары, старое кресло с вылезающей мочалкой. Комната не отапливается. Дверь всегда открыта. Иногда мать не выдерживает, запирает дверь на ключ, падает в кресло и говорит: “Больше не могу так, ничего не соображаю, устала, устала. Сегодня было около 40 человек и каждый со своим горем, со своей нуждой. Не могу же я их прогнать”. Но запирание на ключ не помогает. Начинается непрерывный стук в дверь. Мать отворяет и говорит мне: “Видите, та и живу”».
Константин Мочульский.
«Ее энергия была невероятна. Не было, кажется, ничего, что могло бы ее заставить беспомощно сложить руки. Но особо важное, быть может, самое для ее души интимно-дорогое, это была попечительская возня с “меньшой братией”; безработные, беззащитные, бесприютные – все эти “малые сии”, о которых она с таким воодушевлением рассказывала когда-то в первые наши встречи. Мне и тогда казалось и теперь кажется, что среди “младшей братии” Мать только и чувствовала себя вполне и до конца сама собою, т.е. любила ощущать в себе ту спасающую любовь-жалость-заступу, для которой нет препятствий, парализующих волю. Влечение Матери ко всякого рода отверженности и обойденности, эта характерная черта русских юродивых, отвечала, по-видимому, своеобразному складу ее души».
Татьяна Манухина.
О том, как мать Мария смотрела на человека, о ее взгляде: «Позднее я пыталась – ощупью, словно во сне, – вновь ощутить воздействие этого взгляда. Ослепление? Нет, в нем не было ничего насильственного. Этот взгляд просто утверждал ваше существование. Он одобрял его. …”Быть пронзенной взглядом”: я знала это выражение, но до этого была незнакома с самим ощущением. Этот взгляд притягивал, за ним хотелось следовать. Существовать для этого взгляда. Одержимо и преданно. За выпуклыми стеклами очков, взгляд “принимал вас во внимание”. Он пробуждал вас».
Доминик Десанти,
из книги «Встречи с матерью Марией: неверующая о святой».
«Когда мать Мария вернулась, приехал Гофман, как всегда, с немецким офицером. Долго допрашивал м. Марию, потом позвал меня, а ей приказал собираться (сначала ее обыскивал), потом начал кричать на меня. “Вы дурно воспитали вашу дочь, она только жидам помогает!” Я ответила, что это неправда, для нее “нет эллина и иудея”, а есть человек. Что она и туберкулезным и сумасшедшим и всяким несчастным помогала. “Если бы вы попали бы в какую беду, она и вам помогла бы”. М. Мария улыбнулась и сказала: “Пожалуй, помогла бы”. Я знаю много случаев, когда м. Мария помогала людям, причинившим ей зло. Пришло время моему расставанию и с нею. Всю жизнь, почти неразлучно, дружно, прожили мы вместе. Прощаясь, она, как всегда, в самые тяжелые минуты моей жизни (когда сообщала о смерти моего сына, а потом внучки), сказала и тут: “Крепись, мать!” Обнялись мы, я ее благословила, и ее увезли навсегда».
Из воспоминаний Софьи Борисовны Пиленко, матери.
«Я как-то сказала ей, что не то что чувствовать что-либо перестаю, а даже сама мысль закоченела и остановилась. “Нет, нет, – воскликнула матушка, – только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условий”».
Из лагерных воспоминаний Софьи Носович.
«… в лагере она умела найти такие слова, которые давали желание жить».
Свидетельство Клэр Дюкуре,
дочери соузницы матери Марии по лагерю Равенсбрюк.
«Она сумела, следуя по стопам своего Господа и Учителя, любить “напрасно”, “безрезультатно”: любить людей пропащих, безнадежных, тех, “из кого все равно ничего не выйдет”, кого “могила не исправит” – потому только, что они ей были “свои”, русские, обездоленные, погибающие; а позже, во время войны, просто потому, что они были люди, в смертной опасности, в страхе, в гонении, голодные, осиротелые – свои по крови не потому, что они принадлежали той или другой национальности, а потому, что для них Свою Кровь излил Христос, потому, что ею овладела до конца Божественная Его Любовь».
Митрополит Антоний Сурожский.
Источник: Публикация Натальи Ликвинцевой
от 20 декабря 2016 года на www.facebook.com