125 лет со дня рождения матери Марии (Скобцовой)

Сегодня 125 лет со дня рождения матери Марии (Скобцовой).
Поэт, философ, богослов, художник и иконописец, преподобномученица Мария Парижская,
— трудно найти область, к которой она не приложила бы своих талантов.
Но, наверное, самое поразительное — это гениальность сердца, вместившего всех и вся,
способность щедро и без оглядки делиться жизнью.
Пусть звучат живые голоса вспоминающих о ней людей.

Мать Мария (Скобцова) Мать Мария (Скобцова) Мать Мария (Скобцова)

«У нашей компании был договор с Елизаветой Юрьевной отдыхать вместе. Была наша, найденная нами лужайка, окаймленная цветущим вереском и низенькими соснами. … Она или сама рассказывала нам, или заставляла нас говорить, а сама вышивала. Это вышивание было необычно и очень нас занимало. Между кружками пяльцев натягивалась плотная, простая материя, на которой ровным счетом ничего не было нарисовано. А Елизавета Юрьевна рисовала прекрасно! На этой поверхности появлялись причудливые рыбы: горбились их спины, сверкала чешуя, извивались хвосты. Елизавета Юрьевна знала стелющиеся швы старинного иконного шитья, и нитки, подобранные ею, были необычных, перекликающихся тонов. На эти рыбы ложилась тонкая сеть, к ним протягивались руки, над ними возникали согнувшиеся, с изумленными лицами, фигуры рыбаков — апостолов. Так к концу нашего месячного отдыха Елизаветой Юрьевной была вышита икона на тему из Евангелия о лове рыбы. <…> В последний вечер девичьего лагеря все руководительницы собрались в крошечной комнатке заведующей лагерем — Марии Павловны Толстой. Было тесно, сидели, прижавшись друг к другу, говорили о разном и принялись определять понимание счастья. Большинство считало счастьем взаимную любовь. Мне запомнились два определения. Дочь о.Сергия Булгакова Мария Сергеевна, все еще сумрачная и трагическая после развода со своим трудным и странным мужем (теперь я знаю, что это был герой «Поэмы о горе» и «Поэмы конца», оставивший Марину Цветаеву ради Марины Сергеевны), сказала, что счастье может быть и в том, чтобы бросить себя под ноги человеку, о котором знаешь, что он этого не стоит. А Елизавета Юрьевна сказала, что счастье — в полнейшем отказе от себя и служении людям. Обе сказали о себе правду».

Тамара Милютина
(вдова Ивана Лаговского, из ее воспоминаний о Движенском девичьем лагере 1931-го года).

«Мать все умеет делать: столярничать, плотничать, шить, вышивать, вязать, рисовать, писать иконы, мыть полы, стучать на машинке, стряпать обед, набивать тюфяки, доить коров, полоть огород. Она любит физический труд и презирает белоручек. Еще одна черта: она не признает законов природы, не понимает, что такое холод, по суткам может не есть, не спать, отрицает болезнь и усталость, любит опасность, не знает страха и ненавидит всяческий комфорт — материальный и духовный. “Особенно духовный”, говорит она, “всякие т.н. духовные пути в кавычках. Почти всегда это просто ханжество”».
 
«Комната, в которой живет мать Мария — под лестницей, между кухней и прихожей. В ней большой стол, заваленный книгами, рукописями, письмами, счетами и множеством самых неожиданных предметов. На нем стоит корзинка с разноцветными мотками шерсти, “боль” с недопитым холодным чаем. В углу — темная икона. На стене над диваном — большой портрет Гаяны. Книжные полки, плакары, старое кресло с вылезающей мочалкой. Комната не отапливается. Дверь всегда открыта. Иногда мать не выдерживает, запирает дверь на ключ, падает в кресло и говорит: “Больше не могу так, ничего не соображаю, устала, устала. Сегодня было около 40 человек и каждый со своим горем, со своей нуждой. Не могу же я их прогнать”. Но запирание на ключ не помогает. Начинается непрерывный стук в дверь. Мать отворяет и говорит мне: “Видите, та и живу”».

Константин Мочульский.

«Ее энергия была невероятна. Не было, кажется, ничего, что могло бы ее заставить беспомощно сложить руки. Но особо важное, быть может, самое для ее души интимно-дорогое, это была попечительская возня с “меньшой братией”; безработные, беззащитные, бесприютные — все эти “малые сии”, о которых она с таким воодушевлением рассказывала когда-то в первые наши встречи. Мне и тогда казалось и теперь кажется, что среди “младшей братии” Мать только и чувствовала себя вполне и до конца сама собою, т.е. любила ощущать в себе ту спасающую любовь-жалость-заступу, для которой нет препятствий, парализующих волю. Влечение Матери ко всякого рода отверженности и обойденности, эта характерная черта русских юродивых, отвечала, по-видимому, своеобразному складу ее души».

Татьяна Манухина.

О том, как мать Мария смотрела на человека, о ее взгляде: «Позднее я пыталась — ощупью, словно во сне, — вновь ощутить воздействие этого взгляда. Ослепление? Нет, в нем не было ничего насильственного. Этот взгляд просто утверждал ваше существование. Он одобрял его. …”Быть пронзенной взглядом”: я знала это выражение, но до этого была незнакома с самим ощущением. Этот взгляд притягивал, за ним хотелось следовать. Существовать для этого взгляда. Одержимо и преданно. За выпуклыми стеклами очков, взгляд “принимал вас во внимание”. Он пробуждал вас».

Доминик Десанти,
из книги «Встречи с матерью Марией: неверующая о святой».

«Когда мать Мария вернулась, приехал Гофман, как всегда, с немецким офицером. Долго допрашивал м. Марию, потом позвал меня, а ей приказал собираться (сначала ее обыскивал), потом начал кричать на меня. “Вы дурно воспитали вашу дочь, она только жидам помогает!” Я ответила, что это неправда, для нее “нет эллина и иудея”, а есть человек. Что она и туберкулезным и сумасшедшим и всяким несчастным помогала. “Если бы вы попали бы в какую беду, она и вам помогла бы”. М. Мария улыбнулась и сказала: “Пожалуй, помогла бы”. Я знаю много случаев, когда м. Мария помогала людям, причинившим ей зло. Пришло время моему расставанию и с нею. Всю жизнь, почти неразлучно, дружно, прожили мы вместе. Прощаясь, она, как всегда, в самые тяжелые минуты моей жизни (когда сообщала о смерти моего сына, а потом внучки), сказала и тут: “Крепись, мать!” Обнялись мы, я ее благословила, и ее увезли навсегда».

Из воспоминаний Софьи Борисовны Пиленко, матери.

«Я как-то сказала ей, что не то что чувствовать что-либо перестаю, а даже сама мысль закоченела и остановилась. “Нет, нет, — воскликнула матушка, — только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условий”».

Из лагерных воспоминаний Софьи Носович.

«… в лагере она умела найти такие слова, которые давали желание жить».

Свидетельство Клэр Дюкуре,
дочери соузницы матери Марии по лагерю Равенсбрюк.

«Она сумела, следуя по стопам своего Господа и Учителя, любить “напрасно”, “безрезультатно”: любить людей пропащих, безнадежных, тех, “из кого все равно ничего не выйдет”, кого “могила не исправит” — потому только, что они ей были “свои”, русские, обездоленные, погибающие; а позже, во время войны, просто потому, что они были люди, в смертной опасности, в страхе, в гонении, голодные, осиротелые — свои по крови не потому, что они принадлежали той или другой национальности, а потому, что для них Свою Кровь излил Христос, потому, что ею овладела до конца Божественная Его Любовь».

Митрополит Антоний Сурожский.

Мать Мария (Скобцова) Мать Мария (Скобцова) Мать Мария (Скобцова)
Мать Мария (Скобцова) Мать Мария (Скобцова) Мать Мария (Скобцова) Мать Мария (Скобцова)
Мать Мария (Скобцова) Мать Мария (Скобцова) Мать Мария (Скобцова) Мать Мария (Скобцова)

Источник: Публикация Натальи Ликвинцевой
от 20 декабря 2016 года на www.facebook.com