(Протоиерей Вячеслав Перевезенцев | 14 апреля 2017 г.)
Протоиерей Вячеслав Перевезенцев о Страстной седмице и личном опыте переживания катастрофы.
Но тогда пятница была последним днем
Страстная седмица наступает всегда строго в соответствии с календарем. Но то, что происходит в эти дни, то, к чему мы, «яко же можаху», можем приобщиться, таинство страданий, крестной смерти и воскресения Бога, ставшего Человеком, имеет отношение к каждому дню нашей жизни и к каждому из нас.
Неслучайно в молитве Анафоры Литургии св. Василия Великого мы встречаем такие слова: «Елижды бо аще ясте Хлеб сей и Чашу сию пиете, Мою смерть возвещаете, Мое воскресение исповедаете». Смерть и Воскресение Христа не только главное содержание Страстной седмицы, но и всей нашей жизни. Вот и апостол Павел свидетельствует: «Я рассудил быть у вас не знающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого»(1Кор.2:2).
Что это значит – знать Распятого? Ведь это же не просто знание о том историческом факте, что при прокураторе Понтии Пилате в Иерусалиме был распят некто Иисус, называвший Себя Царем Иудейским. «Знать» на библейском языке значит иметь какой-то опыт, приобщиться к чему-то или кому-то.
И вот мне кажется, что главный опыт, главное переживание Страстной седмицы – это опыт смерти, переживание катастрофы, конца, а еще страшный опыт одиночества.
«На кресте Иисус взывал к Отцу Своему: “Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?” (Мф. 27:46). В этом крике вместилась боль всего человечества и каждого человека – боль всякого, кто чувствует, что он одинок и оставлен Богом.
Ибо страшно быть оставленным близкими и друзьями, но еще страшнее, когда тебе кажется, что Бог покинул тебя, когда непреодолимая стена встала между тобою и Богом, и Он словно не слышит, не видит, не замечает тебя» (митр. Антоний Сурожский).
У митрополита Сурожского Антония в его потрясающе глубоких проповедях Страстной седмицы есть такие слова, сказанные им перед Плащаницей Спасителя:
«Вокруг этой смерти было тьмы и ужаса больше, чем мы себе можем представить.
Поколебалась земля, померкло солнце, потряслось все творение от смерти Создателя. А для учеников, для женщин, которые не побоялись стоять поодаль во время распятия и умирания Спасителя, для Богородицы этот день был мрачней и страшней самой смерти.
Когда мы сейчас думаем о Великой Пятнице, мы знаем, что грядет Суббота, когда Бог почил от трудов Своих, – Суббота победы! И мы знаем, что в светозарную ночь от Субботы на Воскресный день мы будем петь Воскресение Христово и ликовать об окончательной Его победе.
Но тогда пятница была последним днем.
За этим днем не видно ничего, следующий день должен был быть таким, каким был предыдущий, и поэтому тьма и мрак, и ужас этой Пятницы никогда никем не будут изведаны, никогда никем не будут постигнуты такими, какими они были для Богородицы и для учеников Христовых».
Итак, опыт конца, катастрофы, оставленности, одиночества – вот что, как мне думается, позволяет нам, хоть в малой степени, прикоснуться к опыту Страстной седмицы. И наоборот, если в жизни человека нет такого опыта, если ничего подобного он никогда не переживал, то такому человеку нелегко понять то, что происходит в эти дни.
Я дважды, за один год, очень глубоко пережил такой опыт.
Это был 1990 год, я учился в семинарии и был в самом начале своего христианского, да и, собственно, жизненного пути. Весной, в Крестопоклонное воскресенье Великого поста у меня состоялся очень важный разговор, по итогам которого я понял, что жизнь моя кончилась. Это очень личная, интимная история, и я не хотел бы расписывать ее в подробностях. Могу лишь сказать, что такой опыт переживали и будут переживать многие молодые люди. Острота такого рода переживаний может быть очень разная. Мне было очень больно, земля буквально ушла из-под ног, я провалился в пропасть.
Дело в том, что человеческая жизнь так устроена, что в ней есть прошлое, есть «здесь и сейчас», и есть будущее. Мы можем не сильно про это думать, но это так. И прошлое важно, оно влияет на наше настоящее, но и будущее, наши планы, надежды, мечты во многом определяют нашу жизнь. А вот теперь представьте, что будущего нет. Не в том смысле, что оно неизвестно, а вот его просто нет и быть не может! Как жить?
Падение в пропасть – очень точная метафора, потому что это не статика, паралич, как бывает при депрессии, это очень динамичное переживание… конца.
В детстве мне часто снился кошмарный сон: я лечу в пропасть, вот-вот должен разбиться, но… всякий раз прежде я просыпаюсь. После того московского ночного разговора, когда земля ушла у меня из-под ног, я должен был вернуться в семинарию.
После бессонной ночи, в крайне печальном состоянии я подходил к Лавре. У ворот сидели нищие, я их давно знал, часто подавал им копеечку, по большому счету не замечая их. Но вот тогда что-то изменилось. Мне было так жалко себя, оставленного всеми, и Богом тоже, так я это ощущал, слезы меня буквально душили, и сквозь эти слезы я посмотрел на этих нищих.
Мне показалось, что я впервые что-то увидел, понял, мне стало их так жалко! У них тоже не было будущего, они тоже были всеми забыты и оставлены.
И вот, когда в сердце поселилась эта жалость к другим, я ясно, буквально физически, почувствовал, что мое падение завершилось.
Нет, я не проснулся, и боль никуда не ушла, но я почувствовал, что в самом низу, где я вот-вот должен был разбиться насмерть, меня подхватили чьи-то крепкие и нежные руки. Так, прямо посреди боли, пока еще не ослабляя ее, появилась надежда.
На следующий день мой духовник, отец Александр Мень, нашел очень нужные и точные слова, приводя меня в нормальное состояние. В частности, он сказал, что Господь попустил мне пережить этот опыт, потому что он очень важен, так как такая боль, чувство оставленности, переживание конца присутствуют нередко в жизни людей, и только тогда, когда ты сам пережил нечто подобное, ты можешь понять другого. А без такого понимания нельзя стать настоящим пастырем. А еще он сказал, что все у меня наладится, я ему тогда не поверил, но он оказался прав.
Кому-то может показаться, что эти «страдания молодого Вертера» – это все так, не очень серьезно, но поверьте, или вспомните себя, изнутри все очень подлинно и глубоко!
А где-то через полгода, в начале осени 1990 года, в мою жизнь вошла еще одна боль – утрата, и теперь уже точно безвозвратная. И я опять прикоснулся к опыту конца и катастрофы, страстному опыту.
Было такое чувство, что жизнь остановилась
Раннее воскресное утро 9 сентября. Прохладно, мокро, идет мелкий дождь… Тогда, почти двадцать семь лет назад, я выбежал из Лавры, торопясь на электричку Загорск – Москва, отходящую около семи утра. У нас была договоренность с отцом Александром, что по воскресеньям я сажусь в предпоследний вагон с конца в Загорске, а он подсаживается на следующей станции в Семхозе, и мы можем по дороге до Пушкино поговорить.
Так было не раз, но в это воскресенье в вагон он не зашел. Я, конечно, не придал этому значения, мало ли что. Добравшись до храма в Новой Деревне, стали ждать, но батюшки не было. Никто ничего не мог понять, даже тяжело больным он всегда приходил в храм. Становилось страшно, но думать ни о чем плохом не хотелось.
Сообщение о том, что отца убили, мы получили уже в Москве, ближе к вечеру. Было такое чувство, что жизнь остановилась…
Утром надо было возвращаться в семинарию. На вокзале встретил отца Артемия Владимирова, он у нас преподавал, и мы с ним дружили. Узнав о случившемся, он нашел очень верные слова, чтобы меня поддержать.
Доехали, надо было идти к инспектору, отпрашиваться с уроков. Почему-то я попал не к семинарскому инспектору, а к инспектору Академии архимандриту Сергию (Соколову), будущему епископу Новосибирскому. Когда я ему сказал, что убили отца Александра, он был очень взволнован, так сильно-сильно меня обнял и говорил, как он хотел встретиться с отцом Александром, но вот не успел.
Меня отпустили, и я поехал в храм, в Новую Деревню. Скоро туда привезли и отца Александра. Мы начали читать Евангелие и читали его всю ночь до вторника, когда совершилось отпевание и погребение. Стоя там, в храме, у гроба отца Александра, я понимал, что начинается новая жизнь, было одновременно страшно, больно, но и ощущалась какая-то торжественность во всем происходящем. Вот уж точно, как часто любил повторять отец Александр, Небо приблизилось к земле.
Тогда, в те страшные сентябрьские дни, уже после похорон отца Александра, когда жизнь неумолимо затягивала в свою обыденную суету, я пережил одно из самых серьезных испытаний своей веры. Я был еще неофит, моей жизни в Церкви было всего-то около трех лет.
Все эти годы я жил с восторженным ощущением открытия, которое меня настигло после долгого и упорного поиска – Бог есть и Он есть Любовь! Во всем, что со мной происходило в эти годы, я видел проявление этой истины. И даже тогда весной, Великим постом, пережив крах своих надежд, я точно знал, что Бог есть Любовь, я не усомнился в этой истине, во многом благодаря тому, что рядом был отец Александр. Но вот теперь его не стало. Он убит. Почему Бог не защитил Своего служителя? Где же Он был тем ранним воскресным утром? Почему Он оставил священника одного на дороге, которая вела в храм?
Да, я знал все ответы на эти вопросы и сам не раз говорил эти правильные слова, утешая других. Но душа моя страдала, ее терзали сомнения, и это тоже был опыт Страстной седмицы. Мир, успокоенность вошли в меня как-то постепенно, неожиданно, но твердо, и я убежден, что это произошло не без молитв отца Александра.
А уже много позже я прочитал такие слова у любимого мною Серена Кьеркегора:
«Ведь если Бог не есть любовь, и если Бог не есть любовь во всем, тогда нет никакого Бога.
О, мой слушатель, если ты пережил тяжелейшее в человеческой жизни мгновение, когда для души твоей все стало так черно, словно бы и в небесах не обреталось любви, или словно бы Тот, Кто пребывает на небесах, не был на самом деле любовью, и когда ты стоял перед выбором, который ты должен был сделать, перед страшным выбором между тем, чтобы признать себя неправым и приобрести Бога, и тем, чтобы признать себя правым и потерять Бога, – разве не обрел ты небесное блаженство в том, что выбрал первое, или, вернее, в том, что это и вовсе не было выбором, но, напротив, было требованием вечности, требованием Неба, обращенным к тебе, к твоей душе, – что не должно быть никакого, ни малейшего сомнения в том, что Бог есть любовь!»
