(Протоиерей Вячеслав Перевезенцев, Валерия Михайлова | 31 марта 2017 г.)
31 марта 1945 года в газовой камере нацистского лагеря Равенсбрюк была казнена мать Мария (Скобцова). Протоиерей Вячеслав Перевезенцев вспоминает ее слова о свободе.
Для меня очевидно, что она – «святая наших дней»
В моей жизни преподобномученица Мария Парижская занимает особое место. На заре моего воцерковления в конце 80-х годов я совершенно случайно в Эрмитаже познакомился с молодым человеком, своим ровесником. Его звали Антон, он был французом русского происхождения. В Москве при французском посольстве он проходил альтернативную воинскую службу, крутил кино посольским служащим на Якиманке.
Мы подружились. Антон был православным, и особенно сблизила нас любовь к Николаю Бердяеву и отцу Сергию Булгакову. И вот тогда Антон мне рассказал, что его бабушка Тамара Клепинина была личным секретарем Бердяева, а дедушка, крестным которого был Дмитрий Мережковский, был священником и погиб в немецком концлагере. А еще отец Димитрий Клепинин был ближайшим помощником матери Марии.
Я смотрел советский фильм «Мать Мария» с Людмилой Касаткиной, и это имя было уже мне знакомо, но, одно дело – кино, тем более советское, другое дело – рассказы почти очевидцев. Мама Антона, Елена Дмитриевна, бережно хранила и собирала свидетельства о матери Марии, у нее в парижской квартире было что-то вроде музея.
Во многом ее стараниями произошла канонизация в январе 2004 года матери Марии и ее сына Юрия Скобцова, отца Димитрия Клепинина и их деятельного помощника Ильи Фондаминского. Эта канонизация, которую совершил Священный Синод Вселенского Патриархата в Константинополе, была особенно радостна для меня. Для меня было очевидно с тех самых пор, как я познакомился с жизнью матери Марии, что она, по слову митрополита Антония Сурожского, «святая наших дней».
Сейчас не трудно найти книги и статьи о жизни матери Марии. Изданы и ее труды, как литературные, так и публицистические. Убежден, что хотя они и могут вызвать массу споров и несогласия, это то, что важно сегодня читать, над чем нужно думать.
Я коснусь одной темы, над которой она мучительно размышляла. Это тема свободы. Тема эта необъятная, во многом ключевая для всей русской религиозной мысли первой трети ХХ века, а особенно для таких друзей и единомышленников матери Марии, как Николай Бердяев и Георгий Федотов. И конечно, она требует совершенно отдельного и глубокого разговора, я лишь приведу две цитаты из очерков матери Марии конца 30-х годов на эту тему.
«Свобода обязывает, свобода вызывает жертвенную отдачу себя, свобода определяет честность и суровость к себе, к своему пути. И мы, если мы хотим быть суровыми и честными, достойными данной нам свободы, то в первую очередь мы должны проверить наше собственное отношение к нашему духовному миру.
Мы не имеем права безоговорочно умиляться на все прошлое, – многое из этого прошлого гораздо выше и чище нас, но многое греховно и преступно. К высокому мы должны стремиться, с греховным бороться.
Нельзя все стилизовать под некий сладостный звон московских колоколов, – религия умирает от стилизации. Нельзя культивировать мертвый быт, – только подлинное духовное горение весомо в религиозной жизни. Нельзя замораживать живую душу правилами и уставами, – они были в свое время выражением других живых душ, а новые души требуют соответственного своего выражения. Нельзя воспринимать церковь как некое эстетическое совершенство и ограничивать себя эстетическим мленьем, – Богом данная свобода зовет нас к активности и борьбе. И было бы величайшей ложью сказать ищущим душам: идите в церковь, потому что там вы найдете покой.
Правда обратна. Она говорит успокоенным и спящим: идите в церковь, потому что там вы почувствуете настоящую тревогу о своих грехах, о своей гибели, о грехах и гибели мира, там вы почувствуете неутоляемый голод о Христовой истине, там из теплых вы станете пламенными, из успокоенных – тревожными, не знающие мудрость века сего – вы станете безумными во Христе».
(«Под знаком нашего времени»)
«Итак, подводя итоги всему сказанному, мы можем утверждать, что наша эмиграция религиозно оправдает себя лишь в том случае, если будет крепко стоять на почве подлинной духовной свободы, если не поддастся соблазнам современных идолопоклоннических религий, если пронесет через свои скитания незапятнанной веру в человека, в его богоподобие, в изначальную и ни с чем несравнимую ценность человеческой личности.
Мы знаем, как попиралась религиозная свобода в прошлом, и попиралась силами, внешними для христианства. Мы можем почти с полной уверенностью сказать, что в России, при всех возможных режимах, для религиозной свободы будут уготованы Соловки. И поэтому особенно мы склонны рассматривать как нечто совершенно исключительное и провиденциальное тот дар свободы, который мы имеем, считаем, что она нам дороже всякого земного благополучия, всякой внешней признанности, всякой укорененности в жизни.
И мы обязаны, во-первых, быть стойкими и мужественными в защите нашей христианской свободы, как от нападок, совершаемых по злой воле, так и от нападок, совершаемых по неведенью. Во-вторых, мы обязаны быть достойными нашей свободы, т. е. вместить в нее максимальное творческое напряжение, раскалить ее самым настоящим духовным горением, претворить в дело, в неустанное деланье любви».
(«На страже свободы»)
Когда-то Блез Паскаль сказал: «Я верю только тем свидетелям, которым перерезали горло». Я думаю, нам стоит если не верить, то хотя бы задуматься над этими словами матери Марии.
Почему я обратился в день ее памяти именно к этой теме?
Не только потому, что свобода – это одна из главных евангельских тем: «Познайте истину, и истина сделает вас свободными»(Ин.8:32); «К свободе призваны вы, братия»(Гал.5:13); «Где Дух Господень, там свобода»(2Кор.3:17). Но еще и потому, что мне в эти дни пришлось по разным поводам думать именно о свободе.
События 26 марта поставили тему свободы в совершенно особый контекст. И я считаю, что очень важно свободу именно в этом злободневном контексте осмыслить с точки зрения христианства, тем более в год 100-летнего юбилея известных событий, непосредственно связанных с темой свободы. Тем более что именно в эти дни пришлось столкнуться не раз с достаточно расхожим мнением, что свобода – это ценность не христианская, и отстаивают и дорожат ею исключительно враги Церкви или, в лучшем случае, к ней равнодушные.
Приведенные мною цитаты святой Марии Парижской показывают, что это далеко не так, но об этом тоже надо говорить отдельно и подробно.
Но я сегодня не об этом. Ведь свобода – это не только политическая категория, но еще и категория философская, духовная, человеческая, и вот именно с этих позиций я хотел бы сказать несколько слов.
На этой неделе я посмотрел постановку Римаса Туминаса «Евгений Онегин» в театре имени Евгения Вахтангова, и к ней я еще вернусь. На следующий день, возвращаясь из Москвы, я слушал лекции Дмитрия Быкова о Владимире Высоцком, и в душу мне запали слова его песни «Дайте собакам мяса…»:
Нету колосьев – чудо!
Мне вчера дали свободу,
Что я с ней делать буду?
И я задумался. А разве со свободой надо что-то делать? Разве она не ценность сама по себе, как, например, любовь или вера? И можно ли ее дать? Вы скажете: что за вопрос, конечно, можно. Человек сидит в чулане или в подвале, он заперт, он не свободен, открой чулан и выведи его на свет. А если ему там, в чулане – нет, не хорошо, а привычно?
Если он боится света и не хочет выходить из своего подвала, потому что хотя дверь и открыта, нужно еще подняться по ступеням вверх? Вопросы. А может быть, свобода, как и милосердие, и любовь – есть тот самый елей в сосудах дев разумных, которым они не могут поделиться? Не потому, что жалко, а потому, что невозможно дать другому то, что он может и должен заработать (купить) только сам.
Я не претендую на знание ответов на все эти вопросы. Но я думаю, что они стоят того, чтобы о них размышлять и эти ответы искать.
А еще меня спросили прямо: «Что такое свобода?»
Я специально не стал лезть за ответом в энциклопедические и философские словари, я полез в свою память и в свой опыт. И потому ответ этот будет, конечно же, не полный и очень личный.
В памяти я нашел то, что в свое время мы учили наизусть. «Свобода есть осознанная необходимость». Это потом я узнал, что дословно этих слов не говорил ни Ленин, ни Маркс, ни Гегель, ни Спиноза, но все они думали в этом ключе, и истоки такого понимания свободы восходят еще к стоикам. Все, что так или иначе связано с г-ном Ульяновым, вызывает у меня чувство брезгливости, именно поэтому я долгое время даже не пытался понять, что стоит за этими словами.
Но известно, что Ильич был мастер по присваиванию чужих идей, если видел в них сиюминутную пользу для своих замыслов, воистину он был великий мастер «политических комбинаций и махинаций». Так что если все-таки отделить в своем сознании эти слова о свободе от «вождя мирового пролетариата», то тут есть над чем подумать.
Свобода в таком понимании противостоит не необходимости, а принуждению. Тот же Спиноза говорит о свободе как о самоопределении к действию, в отличие от действия как следствия внешнего давления. Самоопределение, личное принятие, согласие – это ключевые слова для понимания свободы. Мы живем в мире, в котором нам не избежать той или иной необходимости. «Нельзя быть свободным от общества, живя в обществе» – как-то так говорил тот же Ленин, ну что делать, если в школе я более или менее учил только историю. Но хватит Ленина, давайте вспомним Канта. Что его удивляло?
«Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне». Звездное небо – это данность, но его надо заметить, надо поднять голову вверх, надо осознать эту необходимость, и тогда она отзовется в нашем сердце благоговением. Мы часть мироздания, какой-то тростничок во вселенной, но, по слову Паскаля, «тростник мыслящий», а значит, уже не совсем и часть, а как-то иначе.
Моральный закон – это тоже необходимость. Необходимость для того, чтобы стать человеком, ибо без совести человек даже не скотина, он хуже, он бес.
Но если звездное небо нам нужно просто увидеть, то моральный закон нужно лично принять, с ним нужно согласиться, а не подчиниться, а для этого необходимо его осознать.
Моральный закон не может помочь мне изменить звездное небо и даже разогнать тучи, если они это небо закрыли, он не делает меня свободным от мироздания, но он может дать мне то или иное отношение к тому, что происходит вокруг меня, и здесь я свободен. Моральный закон, если он не навязан извне, а обретается внутри нашего сердца, приносит в нашу жизнь смысл и цель, и это делает нас свободными. Виктор Франкл любил повторять слова Николая Гартмана: «Человек свободен, несмотря на…»
Нас в этом мире много, что детерминирует: природа и ее законы, общество, семья, гены, воспитание и т.д. и т.п., но человек свободен, несмотря на все это, если… Если он знает цель, если он знает, куда идет, ради чего живет.
У того же Франкла есть замечательный образ, иллюстрирующий эту мысль. Он говорит о лодке, спущенной на воду. В лодке человек. Если человек не знает, куда плыть, его просто будет нести течение, ветер и т. д. Можно ли сказать, что он свободен? Нет, он полностью зависит от морской стихии, даже если, что вероятнее всего, не осознает этого. А вот если человек понимает, куда ему нужно добраться, он начинает пользоваться веслами и парусом. При этом течение и ветер не всегда будут попутными, но под парусом можно ходить и против ветра и против течения, хотя это и нелегко. Это и есть свобода, несмотря на…
Свобода, несмотря на судьбу. И вот тут я возвращаюсь к гениальному пушкинскому роману в стихах. Ведь он и об этом тоже. Особенно, как мне показалось, эта тема была важна для Римаса Туминаса в его такой необычной постановке.
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена.
Эти слова Татьяны можно было бы интерпретировать в духе античной трагедии. Напомню, что трагедия для древних греков – это когда с хорошими людьми происходят нехорошие вещи, потому что они совершают ошибку, не осознавая этого. Разве не казалось многим, что Татьяна и совершает такую роковую ошибку, отказывая Онегину, которого любит. Или эта ошибка совершается раньше, когда Онегин не откликается на любовь Татьяны.
Какая-то сплошная череда ошибок, случайностей, не-встреч, а тут еще, и как бы тоже случайно, «несчастной жертвой Ленский пал», ну чем не трагедия? Но Пушкин все-таки гениальный христианский поэт. И если это и трагедия, то христианская трагедия, а тогда должен быть смысл и свобода. Татьяна осознает свою судьбу и свободно ее принимает.
И не только потому, что дала слово другому, хотя это безмерно важно, но и потому, что любит Евгения, а значит, хочет ему блага, а для этого ему нужно осознать, что в мире есть не только его желания. То, что случилось с Татьяной, могло бы раздавить многих, могло бы раздавить и ее. Медведь (судьба) уже нес ее в лапы к демонам, пусть и во сне, но Пушкин спас свою любимую Татьяну, он не избавил ее от судьбы, он наделил судьбу смыслом, а значит, и свободой.
Неслучайно в спектакле театра Вахтангова в заключительной сцене Татьяна танцует с медведем. Им не уйти друг от друга, но одно дело, когда медведь несет тебя туда, куда лучше не попадать, даже если и очень хочется, а другое дело, когда ты танцуешь с ним танец, смысл которого тебе отчетливо ясен.
Почему нам, христианам, так дорога должна быть свобода? Не только потому, что несвобода – это рабство, а оно унижает человека. Не только потому, что призыв к свободе – это заповедь Божия. Да, свободу, как и все в этом мире, легко извратить, превратив ее во вседозволенность, своеволие и т. д. И это извращение свободы, подмена свободы, соблазн свободы требует тоже отдельного разговора.
Именно поэтому мать Мария и говорит, что мы должны «наполнить ее творческим напряжением, духовным горением, претворить ее в дело любви». И она сама была примером такого стояния в свободе, творческого и любовного. А она горела и сгорела, в буквальном смысле. На иконе в нашем храме преподобномученицы Марии Парижской есть такие ее слова: «Или христианство – огонь, или его нет».
