БУНТ ИВАНА КАРАМАЗОВА
(оправдание Бога и мира в романе Ф. М. Достоевского “Братья Карамазовы”)
Опубликовано в книге “Роман Ф.М. Достоевского “Братья Карамазовы”. Современное состояние изучения” под редакцией Т.А. Касаткиной Москва Наука 2007г.
Сегодня наше общество переживает не самые лучшие времена – это очевидно. Не очевидны причины этого затянувшегося кризиса. Кто-то видит их в нашей неспособности освободиться от коммунистического прошлого, кто-то, наоборот, – в слишком резком разрыве с этим прошлым. Одни видят выход в скорейшей экономической и идеологической интеграции с Западом, другие – в поисках своего, уникального, российского пути. Называются конкретные политические и экономические просчеты новой российской власти. Но для многих становится все более очевидным, что причины глубочайших нестроений нашей сегодняшней жизни связаны с духовным кризисом – кризисом, который начался не сегодня (хотя сегодня он приобрел устрашающие размеры), а почти столетие назад. Нравственная коррозия, духовная расслабленность поразила не только высшие слои русского общества, но и народный дух (причем произошло это не в начале прошлого века, а гораздо раньше). Атеистический нигилизм русской интеллигенции был воспринят народным сознанием в духе утилитаризма, во главу угла была положена польза, личная выгода. Но личная выгода кончается там, где начинается выгода другого. Результаты столкновения двух выгод хорошо известны. То, что произошло с Россией, также известно. Страшный этот процесс не остановлен, хотя Провидением нам дан шанс, в чем мне и видится смысл так нежданно свалившийся на нас свободы.
А. И. Солженицын, который немало думал о причинах духовного кризиса, свел свои размышления к предельно ясному и лаконичному ответу: “Люди забыли Бога, оттого и все”1. Солженицыну понадобились десятилетия, война, лагерь, ссылка, смертельная болезнь, кропотливое изучение новейшей российской истории, чтобы найти такой ответ. Ровно столетием раньше Ф. М. Достоевский, также проживший нелегкую жизнь, пророчески предупреждал об этом. Он ясно осознавал то, что сегодня еще хоть слабо, но ощущается обществом (а завтра может быть утеряно безвозвратно) – без Бога человеку на земле не выжить.
Но Достоевский видел, что люди не просто забывают Бога, не так уж просто забыть о Нем, ведь “душа по природе христианка” (Тертуллиан). Они восстают на Него, они Его убивают и, убив Его в себе, жаждут, чтобы все совершили убийство. Не всем дано было видеть это страшное преступление, совершающееся европейским человеком под покровом внешне благополучной христианской цивилизации, не все, кто видел, содрогались. “Где Бог? Я хочу сказать вам это! Мы Его убили – вы и я! Мы все Его убийцы!” – буквально кричит младший современник Достоевского, многому научившийся у героев его романов, но так и не понявший самого автора, Ф. Ницше2. “Мы философы и свободные умы, – пишет Ницше в другом месте, – чувствуем себя при вести о том, что старый Бог умер, как бы осиянными новой утренней, зарей; наше сердце переполняется при этом благодарности, удивления, предчувствия, ожидания, – наконец нам снова открыт горизонт, даже если он затуманен”3. Один из самых духовно близких Ницше героев Достоевского – Кириллов (“Бесы”) говорил: “Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога до перемены земли и человека” (10, 94).
Спрашивается – для чего нужна эта перемена земли и человека? Конечно же, для счастья и радости, неужели человек хочет чего другого? Раз наш мир не может дать нам счастья и радости, надо его разрушить и устроить новый мир. Кратчайший путь к разрушению старого мира есть убийство Бога, “краеугольного камня” христианской цивилизации.
Об. этом предельно цинично говорит черт из кошмара Ивана Карамазова: «По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать -о слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога (а я верю, что этот период – параллель геологическим периодам – совершится), то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире (…) Но так как, ввиду закоренелой глупости человеческой, это, пожалуй, еще и в тысячу лет не устроится, то всякому сознающему и теперь истину, позволительно устроиться совершенно как ему угодно, на новых началах. В этом смысле ему “все позволено”. Мало того: если даже период этот никогда не наступит, но так как Бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и, уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобиться. Для бога не существует закона! Где станет бог – там уже место божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место… “все дозволено”, и шабаш!» (15, 83-84).
Эти слова черта выдают сокровенные, глубинные • мысли самого Ивана. “Если нет Бога, то все позволено” – вот его главный тезис, его выстраданная идея. В самом начале романа, когда происходит встреча семейства Карамазовых со старцем, Петр Александрович Миусов излагает мысли Ивана Федоровича:
“(…) уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, (…) и тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия (…)
– Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей веры в бессмертие души их? – спросил вдруг старец Ивана Федоровича.
– Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия” (14, 64-65).
Единство веры и нравственности или, наоборот, неверия и безнравственности – одна из любимых идей Достоевского.
“Представьте себе, – пишет он в феврале 1878 г. Н.Л.Озмидову, – что нет Бога и бессмертия души (бессмертие души и Бог -это всё одно, одна и та же идея). Скажите, для чего мне тогда жить хорошо, делать добро, если я умру на земле совсем? Без бессмертия-то ведь всё дело в том, чтоб только достигнуть мой срок, а там хоть всё гори. А если так, то почему мне (если я только надеюсь на свою ловкость и ум, чтоб не попасться закону) и не зарезать другого, не ограбить или почему мне если уж не резать, так прямо не жить на счет других, в одну свою утробу? Ведь я умру, и всё умрёт, ничего не будет” (30l5 10).
“Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного, – читаем в записной книжке последних лет. – Подставлять ланиту, возлюбить более себя. Помилуйте, да для чего это? Я здесь на миг, бессмертия нет, буду жить в мою волю” (27, 56).
А Интересно, что почти также это окончательное неверие, оборачивающееся жизнью “в мою волю”, сформулировано у апостола Павла: “Какая мне польза, если мёртвые не воскресают? Станем есть и пить, ибо завтра умрём” (1 Кор 15:32).
Итак, тезис Ивана, очевидно, правильный, но важно, какие из него будут выводы.
Об этом и говорит Ивану старец Зосима:
« – Блаженны вы, коль так веруете, или уже очень несчастны!
– Почему же несчастен? – улыбнулся Иван Федорович.
– Потому что (…) не веруете сами (…) в бессмертие вашей души (…) Идея эта еще не решена в сердце вашем и мучает его (…) Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукою мучиться (…) Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!” (14, 65-66).
Эти слова старца Зосимы предельно важны для характеристики Ивана: да, он не верит и потому прекрасно понимает, что “злодейство не только должно быть дозволено, но даже признано самым необходимым и самым умным выходом из положения всякого безбожника”, но он не какой-нибудь там Свидригайлов или Петр Верховенский, он не может просто встать на этот путь, ему, как и Раскольникову, надо его оправдать. Над этим издевается двойник Ивана – черт: “(…) если захотел мошенничать, зачем бы еще, кажется, санкция истины? Но уж таков наш русский современный человек: без санкции и смошенничать не решится, до того уж истину возлюбил…” (15, 84).
Отсюда бунт Ивана, его непременное желание оправдать свою идею, свое своеволие и оправдать даже не перед самим собой, а перед младшим братом – Алешей, которого в романе едва ли не все близко его знающие называют ангелом, херувимом, человеком Божиим.
Рассказчик, от имени которого идет повествование романа, давая в книге первой характеристики всем братьям, про Алешу сообщает следующее: «Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: “Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю” (…) Алеше казалось даже странным и невозможным жить по-прежнему. Сказано: “Раздай все и иди за мной, если хочешь быть совершен”. Алеша и сказал себе: “Не могу я отдать вместо “всего” два рубля, а вместо “иди за Мной” ходить лишь к обедне”» (14, 25).
“Ты мне дорог, я тебя упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме”, – страшный смысл этих слов, обращенных Иваном к Алеше, необходимо иметь в виду, чтобы уразуметь смысл Иванова бунта.
Бунтует Иван, но исход этого бунта зависит не от него, а от того, согласится ли с ним Алеша, примет ли он веру, а точнее, неверие Ивана.
Он – Алеша – ответ Ивану и всем последующим искусителям и бунтарям. В нем видит Достоевский оправдание Бога и мира, это понимал и Иван, поэтому ему так важно совратить брата.
Иван ставит перед ним вопрос, на котором ломались и ломаются иные мощные умы, ибо на рациональном уровне он и не имеет ответа: почему Бог допускает зло!
Заметим: Иван не обвиняет Бога в творении зла, потому что возражение давно известно: зло творится не Богом, а свободною волею, дарованной Творцом своим созданиям. Можно вспомнить один из рассказов Г. Уэллса, где говорится о том, как люди, вконец измученные всевозможным злом, приходят и жалуются Богу: куда Он смотрит? Бог отвечает им: “Вам не нравятся войны, насилия, предательство, цинизм, пошлость и т. д.” “Да, очень не нравятся”, – отвечают люди. “Так не делайте этого”4. Иван это понимает, более того он даже готов признать зло, направленное против согрешившего человека: “Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили огонь с небеси, сами зная, что станут несчастны, значит, нечего их жалеть” (14, 222).
Нет, он целит в самое уязвимое место: почему страдают невинные дети?
Он нарочито сужает проблему земного зла до аргумента, который представляется ему неуязвимым: “Нельзя страдать неповинному за другого, да еще такому неповинному” (14, 217). В письме Н. А. Любимову (от 10 мая 1879 г.) сам Достоевский признавал: “Мой герой берет тему, по-моему, неотразимую: бессмыслицу страдания детей и выводит из нее абсурд всей исторической действительности” (30!, 63).
На основании этой неотразимости претензий Творцу Иван являет свой бунт против Бога и пытается вовлечь в него Алешу:
«Итак, принимаю Бога, и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость Его, и цель Его нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольёмся, верую в Слово, к которому стремится вселенная и которое само “бе к Богу” и которое есть Само Бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность. Слов-то много на этот счет наделано. Кажется, уж я на хорошей дороге – а? Ну так представь же себе, что в окончательном результате я мира этого Божьего – не принимаю и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе, Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира, Им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять» (14, 214).
Далее Иван поясняет брату, почему же он не принимает и не хочет принимать Божьего мира, раскрывая перед потрясённым Алёшей ужасные картины детских страданий.
«Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут дети, скажи мне, пожалуйста? Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? (…) Не стоит она слезинки хотя бы только одного только того замученного ребёнка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слёзками своими к “Боженьке”! (…) Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не Бога я не принимаю, Алёша, я только билет Ему почтительно возвращаю» (14, 222-223). Как верно заметил преп. Иустин (Попович): “Здесь очевидно идейное сходство между бунтом Ивана, возвращающего билет Богу, и не менее бунтарским возвращением таланта Богу злым слугой из евангельской притчи” (Мф 25:24-26)5.
Как верно подметил М. М. Дунаев: “Суждения Ивана при всей их эмоциональной убедительности, лукавы и полны противоречий”6. Прежде всего: картина мира, пронизанного безнаказанным злом и невинными страданиями, не есть отражение Божьего мира в том смысле, что Бог такого мира не творил. Это картина того, что из прекрасного Божьего мира сделал человек. В Библии слово “мир” понимается двояко. Во-первых, как творение Божье, которое, даже несмотря на то что с ним сделал человек, драгоценно для Бога. Именно ради спасения этого мира Бог посылает Сына Своего. “Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную” (Ин 3:16). Но в Библии и, соответственно, в христианской традиции есть и другое понимание слова “мир” – “не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего”(1 Ин 2:15-16).
Есть “мир Божий” и “мир сей” (мир человеческих страстей, мир греха), и, хотя “мир Божий” пленён вторым, смешивать их нельзя. Скорее всего, Иван (пусть и закончивший естественный курс университета, но серьёзно интересовавшийся богословскими и философскими темами) понимал это различие и сознательно смешивал, а точнее, подменял эти понятия. Его главный тезис – принятие Творца при отвержении Его творения – есть прямая несуразность и лукавство. Иван отвергает именно Создателя мира, допустившего в Своем творении явный изъян.
При этом он сам же отказывается от понимания основ бытия, но вину за такое непонимание свое с себя снимает. “На нелепостях мир стоит (…)”, – как в бреду утверждает Иван, – “я и не хочу теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте. Я давно решил не понимать. Если я захочу что-нибудь понимать, то тотчас же изменю факту, а я решил оставаться при факте… (…) Я (…) ничего не могу понять, для чего все так устроено” (14, 221-222).
Мир всегда будет для человека неразгаданной тайной, ибо человек не обладает такими умственными способностями, которые смогли бы высветить эту тайну во всех ее глубинах и высотах. Эта таинственность бытия всегда подталкивала человека “горняя мудрствовати и горних искати”. Об этой тайне говорил Макар Иванович Долгорукий в “Подростке”, о ней удивительно поэтично говорит старец Зосима: “На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа перед нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий перед потопом. Многое на земле от нас скрыто, но взамен того дано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад Свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе это чувство, то умирает и взращенное в тебе” (14, 290).
В этой таинственности мира, однако, заключен не только источник религиозного вдохновения, но и – если исчезает “чувство соприкосновения мирам иным” – главная причина трагедии человеческого сознания. Здесь истоки всех анафем, которые земля шлет небу. “Все бунты против Бога начинаются с этого, – пишет преп. Иустин (Попович). – Из этого же проистекает и бунт Ивана. Ибо все мучительные усилия вместить таинственную трагедию мира в рамки человеческого эвклидова ума завершаются бунтом. Бунт – логическое следствие человеческой веры в разум, ибо разум едва ли может охватить бесконечные тайны, пронизывающие миры”7.
Бунт Ивана, основанный на неприятии мира, продолжает линию героев Достоевского начиная с подпольного человека. Все они задают свои многочисленные “почему”, но, как и Иван, ответа услышать не хотят, ибо хотят “остаться при факте” (даже таком страшном факте), они хотят оставаться “мучениками” и, как говорит старец Зосима, “забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния (…) сами не веруя своей диалектике и с болью в сердце усмехаясь ей про себя…” (14, 65). Да “жизнь – это боль, жизнь – это страх, и человек несчастлив” (Кириллов) (10, 93). Вот почему надо отомстить за эту боль и за этот страх.
Иван не атеист; он богоборец.
Это, казалось бы, очевидное суждение разделяется не всеми исследователями творчества Достоевского. Так в статье К.Гершельмана мы читаем: «Не в богоборчестве, не в дерзости Ивана, с которой он обращается к Богу, его вина, а в сомнении, в неспособности до конца поверить во всеблагость и всемогущество Бога (…) Называя Богом силу, против которой он борется, Иван ошибается; он борется в сущности, совсем не против Бога, а против греховного “лежащего во зле” мира и его владыки – “князя мира сего” (…) “Бунт” – это восстание человека против Бога во имя… тоже Бога, но другого – не могучего, жестокого Бога, извне управляющего миром, а благого, кроткого, живущего в глубине человеческой души»8. Несомненно, Иван сложная, трагическая фигура, но видеть в нём, фактически убившем своего отца, этакого заблудившегося богоискателя по крайней мере странно. И то, что он заявляет свой бунт “из любви к человечеству”, конечно же, просто фарс, ведь начал он свою беседу с Алешей именно с утверждения следующего факта: он никого не любит. “Я тебе должен сделать одно признание, – начал Иван: – я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних” (14, 215).
Высшим критерием истинности своих суждений Иван готов признать свою неправоту (ее он допускает). “Лучше уж я останусь при неотмщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и не прав” (14, 223), – говорит он Алеше, – это явный признак гордыни.
Наконец, Иван заявляет себя явным антихристианином, что, конечно же, совершенно неудивительно. Его вопрос: “Есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить?” – направлен прямо против Христа. И Алеша недаром же возражает: «… существо это есть, и Оно может все простить, всех и вся и за всё, потому что Само отдало неповинную кровь Свою за всех й за всё. Ты забыл о Нем, а на Нем-то и зиждется здание, и это Ему воскликнут: “Прав Ты, Господи, ибо открылись пути Твои”» (14, 224).
Это важнейшее место романа, ведь именно Христос, Его Голгофа, Его Воскресение есть тот решающий аргумент, который опрокидывает все построения Ивана. Алеша лишь указует Ивану на Христа, но не вводит Его в спор с Иваном, интуитивно понимая, что это бесполезно. Ведь некогда Сам Христос на вопрос Пилата: “Что есть истина?” (Ин 18:38) ничего не ответил, ибо не помогут никакие правильные слова тому, кто, вопрошая о истине, настолько слеп, что не видит Саму Истину, стоящую перед ним.
Христос для Ивана не довод. Иван утратил чувство, дающее возможность верить, он рационалист, неверующий даже в свой разум, духовное понимание проблемы для него невозможно, и потому “вопрос остается вековечно открытым…” «Рационализм, какого бы цвета он ни был, когда доходит в своём развитии до последней черты, тогда он, по природе своей логики, завершается нигилистическим бунтом и анархическим неприятием мира. “Вера в категории разума – причина нигилизма”, – искренне утверждает Ницше. И если бы рационалистам всех мастей хватило бы мужественного смирения воспринять искренность Ивана и Ницше, то тогда они публично признали бы, что вера в человеческий разум – это самый верный путь, ведущий через разочарование к отчаянию, к бунту, к неприятию мира, к нигилизму и анархизму»9.
Итак, вопрос для Ивана открыт, он его мучает, хотя Иван и делает вид, что для него все ясно: страшные, бессмысленные, невинные страдания детей – это факт, тот факт, с которым он ни за что не хочет расстаться, и этот факт может означать только одно, что Бога и бессмертия нет. Но зло остается и его нужно преодолеть, избыть. Как?
Поиском ответа на этот вопрос человечество занимается с самого начала своей истории. Всегда существовало два наиболее популярных решения, оба они весьма просты и оба осмысливаются в последнем романе Достоевского.
Первое: уничтожить всех носителей зла. К этому решению склоняется Иван Карамазов – и в рационально-эмоциональных суждениях своих и в жизненной практике. В окружающей жизни носителями зла ему представляются прежде всего – отец и брат, и он злорадно признает желанность убийства одного из них: “Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!” (14, 129).
В жизни не столь близкой носителями зла он считает прежде всего истязателей неповинных детей и также признает желательность их уничтожения, склоняя к тому и Алешу. Рассказавши о некоем помещике, затравившим борзыми малого ребенка, Иван жестоко спрашивает:
” – Ну… что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!
– Расстрелять! – тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата.
– Браво! – завопил Иван в каком-то восторге, – уж коли ты сказал, значит… Аи да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!
– Я сказал нелепость, но…
– То-то и есть, что но… – кричал Иван” (14, 221).
Если уж у Алеши бесенок в сердечке сидит, то кто же сидит в сердце Ивана? Одно несомненно: такое душевное движение вдохновлено бесовским воздействием. И речь тут не о судьбе одного злодея, а принципиальном решении вопроса.
Собственно, вопрос-то давным-давно уже и решен: Самим Спасителем, Которого фарисеи искушали точно так же когда-то, приведя к Нему грешницу (Ин 8:1-11). Можно вспомнить и ответ Христа на просьбу братьев Зеведеевых спалить самарянское селение (Лк 9:51-56). С высоты Божией Истины проявлением зла является всякий грех, и уничтожение носителей зла означает уничтожение всех грешников, т. е. всего рода людского, ибо “несть человек иже жив будет и не согрешит”.
Второе решение логически безупречно: если источник зла -свободная воля человека, то этой свободы его надобно лишить. Такова идея Великого Инквизитора, сочиненного тем же Иваном Карамазовым.
Многие из писавших о Достоевском признавали эту легенду величайшим шедевром из всего созданного им. Предваряя ее чтение на литературном утре в пользу студентов Санкт-Петербургского университета в декабре 1879’г., Достоевский сказал: “Один страдающий неверием атеист в одну из мучительных минут своих сочиняет дикую, фантастическую поэму, в которой выводит Христа в разговоре с одним католическим первосвященником – Великим инквизитором (…) Между тем его Великий инквизитор есть, в сущности, сам атеист. Смысл тот, что если исказишь Христову веру, соединив ее с целями мира сего, то разом утратится и весь смысл христианства, ум несомненно должен впасть в безверие, вместо великого Христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня. Высокий взгляд христианства на человечество понижается до взгляда как бы на звериное стадо, и под видом социальной любви к человечеству является уже не замаскированное презрение к нему” (15, 198).
Еще один авторский комментарий к “Инквизитору” содержится в письме Достоевского к Любимову от 11 июня 1879 г.:
«Третьего дня я отправил в редакцию “Русского вестника” продолжение Карамазовых на июньскую книжку (окончание 5-й главы “Pro и contra”). В ней заключено то, что “говорят уста гордо и богохульно”. Современный отрицатель, из самых ярых, прямо объявляет себя за то, что советует дьявол, и утверждает, что это вернее для счастья людей, чем Христос (…) Иван Карамазов – человек искренний, который прямо признается, что согласен с взглядом “Великого Инквизитора” на человечество и что Христова вера (будто бы) вознесла человека гораздо выше, чем стоит он на самом деле. Вопрос ставится у стены: “Презираете ли вы человечество или уважаете, вы, будущие его спасители?”
И все это будто бы у них во имя любви к человечеству: “Тяжел, дескать, закон Христов и отвлечен, для слабых людей невыносим” – и вместо закона Свободы и Просвещения несут им закон цепей и порабощения хлебом» (301, 68).
Проблема легенды – проблема свободы и человеческого достоинства, их взаимосвязи. Н. Бердяев писал в своей замечательной книге “Миросозерцание Достоевского”: «Тема о человеке и его судьбе для Достоевского есть прежде всего тема о свободе. Судьба человека, его страдальческие странствия определяются прежде всего его свободой. Свобода стоит в самом центре миросозерцания Достоевского (…) То, что называли “жестокостью” Достоевского, связано с его отношением к свободе. Он был “жесток”, потому что не хотел снять с человека бремени страданий, не хотел избавить человека от страданий ценою лишения его свободы, возлагал на человека огромную ответственность, соответствующую достоинству свободных. Можно было бы облегчить муки человеческие, отняв у человека свободу. И Достоевский исследует до глубины эти пути, эти пути облегчения и устроения человека без свободы его духа (…) Свобода для него есть и антроподиция и теодиция, в ней нужно искать и оправдания человека, и оправдание Бога»10. К этим мыслям Бердяева мы еще вернемся, а сейчас обратимся к самой легенде, в ней инквизитор не раз в продолжение своего монолога упрекает Спасителя:
«Ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода рассудил Ты, если послушание куплено хлебами? (…) Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобою, прельщённый и пленённый Тобою. Вместо твердого древнего закона – свободным сердцем должен был человек впредь решать сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ перед собою, – но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и Твой образ и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора? (…) Ты не сошел с креста, когда кричали Тебе, издеваясь и дразня Тебя: “Сойди со креста и уверуем, что это Ты”. Ты не сошёл, потому что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника перед могуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут Ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками» (14, 230-233).
Отвергая дьявольский соблазн, Христос Спаситель признает за человеком право на свободу и в том выражает Свою подлинную любовь к человеку. Инквизитор тоже претендует на любовь, но он бросает упрек Богу: зачем человеку дана свобода! Любовь должна выражаться в несвободе, ибо свобода тягостна, она порождает зло и возлагает на человека ответственность за это зло – и непереносимо это человеку. Свобода превращается из дара в наказание и человек сам откажется от нее – вот мысль Инквизитора:
“Или Ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее” (14, 232).
Инквизитор лишает человека свободы, обещая взамен легкое пребывание в созидаемом земном раю, где блаженство будет основано именно на отсутствии свободы: “Но стадо вновь соберётся и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы” (14, 236).
Инквизитор знает, что этот путь – не путь Божий. Но он не знает того, что вне Христа, сказавшего: “Я есмь путь и истина и жизнь” (Ин 14:6), вообще не может быть пути – и не только пути, а и самой жизни.
Итак, человек, лишенный свободы, не есть человек. Уничтожение зла путем лишения человека свободы есть уничтожение человека. Интересно то, что Иван – защитник невинно страдающих детей – на самом деле проповедник своеволия и несвободы, становится фактически отцеубийцей. Да, он не убивал своего отца Федора Павловича. Убил его Смердяков. Но Иван сам казнит себя за преступление отцеубийства, муки совести доводят его до безумия. В тайных помыслах своих, в сфере подсознательного пожелал Иван смерти отца своего, дурного и безобразного человека. И он же постоянно проповедовал, что “все дозволено”. Он соблазнил Смердякова, поддерживал его преступную волю, укреплял ее. Он – духовный виновник убийства; Смердяков – его второе, низшее “я”. Ложные, безбожные “идеи” довели его до тайных помыслов, оправдывающих отцеубийство или, наоборот, тайные мысли об убийстве потребовали оправдательной “идеи”. Интересные мысли на тему “отцеубийства” мы находим у Бердяева: «Вся психология отцеубийства в “Братьях Карамазовых” имеет очень глубокий, сокровенный смысл. Путь безбожного своеволия человека должен вести к отцеубийству, к отрицанию отчества. Революция всегда есть отцеубийство. Изображение отношений между Иваном Карамазовым и его другим, низшим, “я” – Смердяковым – принадлежит к самым гениальным страницам Достоевского. Путь своеволия, путь, отвергающий благоговение перед сверхчеловеческим, должен привести к тому, что подымается образ Смердякова. Смердяков и есть страшная кара, подстерегающая человека. Страшная, безобразная карикатура Смердякова стоит в конце этих стремлений к человекобожеству. Смердяков победит на этом пути. Иван же должен сойти с ума»11.
Мы возвращаемся к нашей теме «Оправдание Бога и мира в романе Достоевского “Братья Карамазовы”».
Защищать Бога потребовалось тогда, когда на Него стали нападать, и если во времена царя Давида лишь безумец мог сказать в сердце своем: “нет Бога” (Пс 13:1), то во времена Достоевского такие мысли назывались “передовыми идеями”. Достоевский не прибегает к традиционной христианской теодицее, основанной на церковном учении о грехопадении и его последствиях, он просто говорит: “Хорошо, допустим ни Бога, ни бессмертия нет, но тогда смотрите, что будет с человеком и миром”. Человек сходит с ума или превращается в Смердякова, так или иначе конец один – гибель.
«Без “высшей идеи” не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна, и именно – идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные “высшие идеи” жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают», – писал Достоевский в “Дневнике писателя” (24, 48).
Ну а как же все-таки быть со злом и страданием?
«Достоевскому, – как писал Бердяев, – была чужда элементарно-упрощенная и утилитарная постановка этой проблемы: за зло и преступления человек получит наказания в вечной жизни, а за добро – награду. Такого рода примитивный небесный утилитаризм, который, как своего рода анестезирующее средство, устраняет проблему, снимает боль, был ему глубоко чужд. Все творчество Достоевского проникнуто беспредельным состраданием к человеку. Никто, может быть во всей мировой литературе, не был так ранен бесконечным страданием человеческим. Сердце Достоевского вечно сочилось кровью. Ему дано было познать каторгу, жить среди каторжников, и. он всю жизнь свою предстательствовал за человека перед Богом. Он до глубины души понимал бунт против миропорядка, купленного ценою страшных страданий, . слез невинно замученных детей. И устами Алеши он ответил на «опрос Ивана, согласился бы он “возвести здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой”, если бы “для этого необходимо и неминуемо предстояло замучить всего лишь одно крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачком в грудь, и на не отмщенных слезах его основать это здание”? – “Нет, не согласился бы”. И всю жизнь спрашивал Достоевский, как,во сне Мити: “Почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дитя, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дитя?”»12
Достоевский сам всю жизнь мучился этим “почему”. Известны его слова: “Через большое горнило сомнений моя осанна прошла”. Незадолго перед смертью Достоевский записал для себя:
««Карамазовы”. Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицания Бога, какое положено в Инквизиторе и в предшествующей главе, которому ответом служит весь роман. Не как дурак же, фанатик, я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием. Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешел я» (Записи литературно-критического и публицистического характера из записной тетради 1880-1881 гг.).
Да, Достоевский прошел через искушения неверием, и нас не должно это смущать. Как говорил преп. Исаак Сирин: “Не. было бы искушений – не было бы и святых”. Но его неверие – это Фомино неверие, которое только углубляет веру и его и нашу. Да, Достоевский тоже бунтует, но его бунт – не бунт Ивана, как считают многие исследователи его творчества, его бунт – это бунт Иова.
Отношения писателя с этой библейской книгой были совершенно особые. В 1875 г., т. е. уже на подступах к “Братьям Карамазовым”, Достоевский пишет жене из Эмса: “Читаю книгу Иова и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу по комнате, чуть не плача” (292, 43). На значение библейской книги Иова в судьбе и творчестве Достоевского указывает С. Фудель: «В начале своих страданий Иов говорит: “Господь дал, Господь взял; да будетшмя Господне благословенно”. Потом, уже после этих слов, началась буря его сомнений, непонимания и протеста, началось то горнило, через которое должна была пройти его осанна, чтобы сделаться золотом вечным и неизменяемым. Это и было нужно Достоевскому – не только библейская осанна, но и библейское горнило. Ему надо было убедиться, что путь страданий его души и мысли в их борьбе за Бога в себе ив мире, его путь подвига жизни, есть благословенный путь многих душ, алчущих и жаждущих Бога, есть путь Деркви, в муках рождения жизни и мысли рождающей свое бытие»13.
О чем же эта книга, которая еще с детства так поразила! Достоевского?
Ни в чем неповинному и непорочному человеку Бог послал, для испытания его верности, величайшие страдания. Иов чувствует, что его невероятные страдания нельзя объяснить его грехами, что совершается что-то недоступное ему и невыносимое для него – именно по этой своей непостижимой незаслуженности. И восстает против тайны невинного страдания. “Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдешь от меня, – говорит он Богу. – Зачем Ты поставил меня противником Себе?” “Не сорванный ли листок Ты сокрушаешь и не сухую ли соломинку преследуешь?” “За что Ты со мною борешься?” (Иов 7:19-20), но не только личные невинные страдания давят своей тайной Иова. Бог “губит и непорочного и виновного (…) Земля отдана в руки нечестивых”. “Почему беззаконные живут, достигают старости (…) дети их с ними (…) дома их безопасны от страха и нет жезла Божьего на них?” “Почему (…) бедных сталкивают с дороги, все униженные земли вынуждены скрываться (…) в городе люди стонут, и душа убиваемых вопиет, и Бог не воспрещает того?” (Иов 9:22,24; 21:7-9; 24:4,12). Разве это место Библии нельзя продолжить рассказом Ивана о ребенке, затравленном собаками?
“Лицо мое побагровело от плача, и на веждах моих тень смерти. При всем том, что нет хищения в руках моих и молитва моя чиста (…) О, если бы человек мог иметь состязание с Богом!” “Я взываю к Тебе, и Ты не внимаешь мне” (Иов 16:16-17;30:20).
Не вера в Бога колеблется у Иова, а вера в божественный миропорядок. “Не Бога я не принимаю, – говорит Иван, – я только билет Ему почтительнейше возвращаю”. Отличие Ивана Карамазова от Иова в том, что, как мы видели, Иван не принимает именно Бога, и, главное, что он-то про себя никак не скажет: “нет хищения в руках моих и молитва моя чиста”. Иов, в отличие от Ивана, верит в правду Божию, и поэтому хочет во что бы то ни стало “судиться” с Творцом. Кроме того, опять же в отличие от Ивана, он устал от слов, он не хочет говорить и слышать о Боге, он хочет узреть Его лик:
“О, если бы я мог найти Его, мог перед престолом Его стать! Хотел бы я знать, что Он скажет мне, изведать, что Он ответит мне! Вот, к востоку иду, и нет Его; к западу – и не примечаю Его…” (Иов 23:3).
“В этой неотступности, – пишет прот. Александр Мень, – проявляется величайшее ДОВЕРИЕ Иова, составляющее самую суть его отношения к Богу. Хотя и разум и чувства говорят ему, что все вопли напрасны, – он не перестает взывать. Молчание Неба не может поколебать праведника. Он подобен хананеянке, которая кричала вслед Христу. Иов хочет, чтобы Бог Сам заступился за него, он жаждет услышать не о Нем, а Его Самого. Здесь апогей и переломный момент книги Иова. Иов ждет, и Бог отвечает ему, хотя и не снимает покров с тайны. Значит ли это, что ответов вообще не существует? Нет, но в данном случае все объяснения были бы неуместны”14.
Иов мог бы узнать о бессмертии человека, о воздаянии в вечности, о воскресении, но ведь его мучило и иное: почему Бог допускает зло в мире?
Иов мог бы услышать от Бога, что не Он виновник зла, а те силы мироздания, которые восстали против Него. Но и этот ответ неизбежно привел бы к другому вопросу: для чего Творец вообще позволял демоническим существам восстать против вселенской гармонии.
Христианский ответ указал бы на свободу, как главное условие существования мира. Вспомним, как много об этом говорится у Достоевского. Его мысли резюмирует Бердяев: “Поистине, можно принять Бога и принять мир, сохранить веру в смысл мира, если в основе бытия лежит тайна иррациональной свободы. Тогда только может быть постигнут источник зла в мире и оправдан Бог в существовании этого зла. В мире так много зла и страдания, потому что в основе мира лежит свобода. И в свободе – всё достоинство мира и достоинство человека. Избежать зла и страданий можно лишь ценой отрицания свободы. Тогда мир был бы принудительно добрым и счастливым. Но он лишился бы своего богоподобия”15.
“Но как обосновать, как объяснить саму свободу в её иррациональной действительности? Перед антиномией свободы и Промысла ограниченный разум останавливается, будучи не в силах заключить бытие в рамки системы. Именно поэтому так слабы все рациональные теодицеи, которые пускаются в бескрайнее море на утлых судёнышках. Здесь нужен стремительный полёт веры, её великие прозрения. Перед бессмыслицей мирового зла, перед лицом страдания любая теодицея кажется фальшивой и превращается в набор слов. Не в теории заблуждались друзья Иова (тут во многом они были правы), ошибка их была в том, что они ограничились рассуждениями. А Иов взывал к Самому Богу, искал ответа там, где умолкают все слова и куда не достаёт человеческий разум”16.
Иов не услышал ответа, но его больная и мятущаяся душа успокоилась. Что же внесло в неё мир? Ответ находим в последних словах Иова, обращенных к Богу:
“Только слухом я слышал о Тебе; ныне же глаза мои видят Тебя, – сего ради отступаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле” (Иов 42:5-6).
Иов получил больше чем ответ на проклятые вопросы, Он получил Самого Бога. В присутствии Господнем все вопросы отпали сами собой. Книга Иова не предлагает нам новую теодицею, она указует на то, чем снимаются все вопросы – на встречу с Самим Сущим.
Достоевский также не предлагает нам новой теодицеи в своём последнем романе.
Он, как уже указывалось, опровергает все эмоционально-убедительные построения Ивана тем, что доводит их до логического конца. Показывая, что те, кто начинают бороться за счастье человека против Бога, убивают человека.
Достоевский писал, что ответом на 5-ю книгу романа будет 6-я: “Русский инок”. Ответом Ивану и всем его “последователям” является старец Зосима с его учением о том, что “все за всех виноваты” и ученик его Алёша.
Они знали Бога. У них была эта встреча и они знали, что нужно делать в “мире, который во зле лежит”. Зло нужно не объяснять, ибо по законам человеческого рассудка объяснить часто означает оправдать, со злом нужно бороться, ему должно противостоять. Одним из путей (причем наиважнейшим) такого противостояния злу является личное покаяние. “Юноша, брат мой, – говорит старец Зосима, – у птичек прощение просил: оно как бы и бессмысленно, а ведь правда, ибо всё как океан, всё течёт и соприкасается, в одном месте тронешь – в другом конце мира отдаётся (…) Всё как океан, говорю вам” (14, 290).
Идея всеобщей вины есть поразительное следствие великой идеи всеобщего человеческого единства. Иван, видя страдания невинных детей, решил восстать на Бога и. возвратить Ему билет, а мог увидеть и свою вину и принести плоды достойные покаяния. И это бы, несомненно, привело к тому, что таких слёз стало бы меньше. “Один камень производит изменения в целом море. Так и в благодати: малейшее её действие влияет на всё остальное. Стало быть, всё важно”17. Как тут не вспомнить слова преп. Серафима Саровского: “Спасись сам и вокруг тебя спасутся многие”.
Никакие бунты и революции мир не изменят, мир можно изменить, только меняя себя. Эту истину знал Достоевский, знал не из книг, она была выстрадана кровью его сердца, актуальна она и сегодня.
Протоиерей Вячеслав Перевезенцев
Примечания:
1 Солженицын А. И. Собр. соч.: В 9 т. М., 2001. Т. 7. С. 330.
2 Ницше Ф. Собр. соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 592.
3 Там же. С. 663.
4 Бердяев НА. О достоинстве христианства, и недостоинстве христиан. Цит. по: Церковь и время. 1992. № 3. С. 35.
5 Преподобный Иустин (Попович). Достоевский о Европе и славянстве. СПб., 1998. С. 44.
6 Дунаев М. М. Православие и русская литература. М., 1997. Ч. 3. С. 480 и далее.
7 Преподобный Иустин. (Попович). Достоевский о Европе и славянстве. С. 45. Бунт Ивана Карамазова 179
8 Гершелъман К. “Бунт” Ивана Карамазова // Вестник РСХД. Париж, 1984. № 142. С. 125.
9 Преподобный Иустин (Попович). Достоевский о Европе и славянстве. С. 45.
10 Бердяев НА. Собр. соч. Париж, 1997. Т. 5. С. 250.
11 “Там же. С. 280.
12 Там же. С. 282-283.
13 Фудель СИ. Наследство Достоевского. М., 1998. С. 215.
14 Мень А., протоиерей. На пороге Нового Завета. Брюссель, 1983. С. 209.
15 Бердяев НА. Собр. соч. Т. 5. С. 271.
16 Мень А., протоиерей. Указ. соч. С. 213.
17 Паскаль Б. Мысли. М.,1994. С. 263.
Источник:
– Сайт Федор “Достоевский” – dostoevskiy.niv.ru